08-04-04
В московском издательстве "Пик" только что вышла антология мастеров современной отечественной прозы. Это - часть обширной федеральной программы "Культура России". Издателями и экспертами антологии выступили Министерство культуры, Министерство по делам печати, телерадиовещания и массовых коммуникаций, редакция журнала "Дружба народов" и другие авторитетные организации.
В увесистом томе - хорошо известные
российскому читателю имена: Владимир Богомолов (автор знаменитого романа "В августе сорок четвертого:"), Борис Можаев, Фридрих Горенштейн, Людмила Петрушевская и другие. В этом ряду - произведения челябинского писателя Рустама Валеева. На правах постоянного автора нашей газеты он предоставил "Челябинскому рабочему" для первой публикации свой новый рассказ "У себя дома".
Изобиженная, с усталым сердцем возвратилась Дина от чужого берега к себе на родину. По смерти бабушки ей доставался дом. Вот он - на пыльной опушке Городка. Скорченный, с холодными тенями многих исчезнувших лет. Дина стояла и смотрела на этот дом, а он, вероятно, ее не видел: бурьян почти доверху закрывал окошки.
В ближнем дворе шуршали шаги, что-то шлепало, лилась вода, и рядом так же приятно и ровно лилась тихая бормотливая речь. Как видно, среди растений и хлопот над ними человек был один, и было ему не скучно. Подальше, у себя в ограде, сердито стучал топориком какой-то, должно быть, хмурый хозяин. Вскоре оба вышли и стали глядеть на приезжую.
Один, необыкновенно рыжий, весь будто горел приветливым нетерпением и проговаривал что-то невнятное, ласковое, как если бы Дина была не женщиной, а растением. Другой, в замасленной жилетке на голом смуглом теле, молча держал топорик в руке, однако и он улыбался вполне приветливо.
Дина глянула в простор за городом, где тополя склонялись над кладбищем, над бабушкой. Ей как будто хотелось сказать: видишь, хорошо меня встречают! Теряясь от радости, она выпалила искреннюю глупость:
- А я вас не знаю!
- И мы не знаем, - ответил человек с топориком, тоже как будто радуясь.
- Теперь будем познакомиться, - сказал рыжий. - Миша. То есть, вы поймете, Михаил.
- Спиридон, - представился человек в жилетке. - Это у меня от фамилии. А так - я Рудик. Похож на Рудика?
- Похож, - засмеялась Дина. - Нет, не похож.
Спиридон взял ее сумку, пошли во двор. И как только вошли, как только она увидела наглый бурьян близко у крыльца, где любила сидеть бабушка, ей стало так грустно, что она заплакала. Мужики не удивились, что Дина плачет.
- Это правильно! - сказал Михаил. - Это... - Наверно, ему хотелось сказать что-то подходящее для важной минуты, но смутился и стал звать: - Это... пойдем с нами чаю попить... с дороги.
Оставив около крыльца баул, Дина пошла с мужиками. Пили чай. Пахло смолкой остроганных досок, влажными грядками, смородинным листом. И все это вкусное, терпкое вливалось ей вовнутрь вместе с чаем.
- Бабушка твоя на гармошке играла, - почтительно вспоминал Михаил.
- Она в театре представляла, в самодеятельности... А вас я совсем не знаю.
Те рассказали. Оба приехали издалека, теперь ждали свои семьи. Спиридон о себе говорил вроде как с гордостью: ташкентский беженец. Рыжий Михаил жил до этого в Киргизии.
- Русскоязычный, - вежливо посмеивался он. - Немец, татарин или кто другой - он русскоязычный.
Мужики рассказывали, а Дина про себя ничего рассказывать не хотела. И вслух вспоминала истории про бабушку и про свою маму. Бабушка, собираясь однажды играть в спектакле старуху, хотела выдернуть два передних совершенно здоровых зуба: едва отговорили. Она любила спектакли, любила свою гармошку, ходила слушать оркестр пленных мадьяр. У нее даже приключилась любовь с ихним гитаристом, ха-ха!
- Скажите, пожалуйста! - приятно удивлялся Михаил.
Спиридон молчал и странно смотрел на Дину, словно это она гуляла с пленным мадьяром-гитаристом. А еще пожимал плечами, красиво пожимал, желая, может быть, понравиться. Михаил тем временем тихо проговаривал свои сомнения: домишко старый, но он купил его недорого, ничего, поправит, баньку построит. А жене здесь не понравилось, поехала к тете в Оренбург - присмотреться к тамошним условиям.
- Она маньяка испугалась, - сказал Спиридон.
- Какого маньяка? - тут же спросила Дина, чувствуя веселое и боязливое любопытство.
- Да-а, - махнул рукой Михаил. - Тут... из больницы сбегает ненормальный, два раза уже ловили и опять туда, в психушку. Бабы ходить вечером боятся...
- Вечером?.. Ладно, пойду, мне прибраться надо.
Она растворила в доме окна, вымела сор из углов, вымыла пол в комнатах и в сенцах. Затем ломала и выдергивала бурьян возле крыльца. Сердитой горечью бурьян пыхал ей в лицо, возбуждая в ней детскую жаркую воинственность. Довольная собой, потом она села разбирать вещи из баула. Вот красивый вязаный купальник. Крем для загара в прелестной коробочке. Солнцезащитные очки с темными раскосыми гляделками. Сумочка для пейджера, оставленная в ее комнатке забывчивым "гостем". На дне баула лежали фундуковые орешки. Дина пересыпала их в сумочку для пейджера и стала из сумочки кушать. Потом закурила "Мальборо"...
И вспомнился мальчик. Он курил, чтобы понравиться маленькой Дине, и весь покрывался дымом. Теперь, сколько ни всматривайся, нельзя было в клубящейся давности разглядеть его черты. Имя тоже забылось... Она любила мальчика... Вот человек в пыльных сапогах проходит мимо, роняя напрасные слова: "А за это тебе уши бы надрать!" Рыхлый, бесстрастный голос. Отец Дины. Он воевал то в одной, то в другой стране, а когда навовсе вернулся, его воинственной страстью стали поиски жены. Мама убегала от его безумия - в чужие города, чтобы там потеряться. А он несся за нею по длинным путям дальних поездов. И вскоре оба стихли в темном гуле обрывающихся надежд. Ей, однако, хотелось верить, что родители избежали большой беды; может, где-то они и живут вместе.
Стало неспокойно, и Дина встала, вышла за ворота. Бабушка, встревоженная своими думками, тоже выходила и долго из-под руки всматривалась в простор. Но разве увидишь то, что тебя беспокоит? Стояла душная тишина, как будто день весь изошел в испарениях и заглушил чудесную свою музыку. Солнце, зависнув ровно между больницей и кладбищем, должно было кончить закатом за гребень дальнего леса. А между тем оно легонько вроде бы сдвигалось к тополям над погостом. Не умирать же оно собиралось?
Усталость природы коснулась и Дины. Согнувшись, она вернулась на крыльцо, села и забылась. А когда очнулась, то увидела сверх забора тихую, колыбельную, что ли, зарю. Покрикивали цикады, лилась вода у соседа во дворе, с полевой дороги слышалось потрескивание тележных колес и перханье лошади.
В следующий раз она очнулась уже на лавке в доме, немного озябшая. В окнах стояла белесая мгла, и какая-то ровно бы кисть накладывала и убирала летучие темные штрихи, сопровождаемые вкрадчивым скрипом. Это старая яблоня махала ветвями. Вот какая-то гукнула птица. Откуда взялась птица с таким странным и неприятным голосом? Ей стало боязно. Никогда она в этом доме не ночевала одна.
Встревоженными чувствами Дина стала звать образ бабушки с ее спокойной улыбкой, но увидела в белесой мгле косматую старуху, у которой не было трех верхних зубов. Скрипнула оконная рама... Однажды мать пришла с какою-то бедой и, рыдая, уронила голову снаружи на подоконник, напугав маленькую Дину... Опять прокричала неведомая птица. Дина вздрогнула и припала лицом к подушке. Нет, это не птица кричит, а, наверное, бежавший из скорбных покоев сумасшедший! Ее била дрожь. Ветер взмущал в ночной тьме массу звуков: то вроде взвизгивала рваными воплями старая бабушкина гармонь, а то какой-то полускелет в грязном френчике сердито дергал единственную толстую струну на гитаре. Вероятно, это был пленный мадьяр, гитарист из оркестра.
От воображаемых звуков и картин она перенеслась сознанием к действительным звукам: скрипел и бился о карниз водосточный желоб, звенькали стекла в расшатанных рамах, шуршал ветер в бурьяне и ветвях старой яблони. И только голоса льющейся воды не было среди этих шумов. А как приятно лилась давеча вода и рядом так же приятно и ровно звучала человеческая речь! Подумалось, что Михаил, который, быть может, тоже не спит, вдруг решил бы зайти к ней поболтать. "И ты туда же! - сказала бы она. - Ай-яй, как не стыдно, Миша!"
Слышно, ветер крепко налег на забор... Но ветер не мог же, перевалившись через забор, сильно топнуть ногами? И тотчас же топание послышалось на крыльце, потом в сенях. Жуткий образ больничного упыря стал перед нею. Дина, вероятно, была в обмороке, но между тем ощутила себя в движении. Став перед дверью, она не то откидывала крючок, не то, напротив, поджимала его книзу.
- Диночка, - услышала она голос и тут же открыла.
Ужас, еще не кончившись, далее перешел в какой-то нелепый, но уже не такой страшный сумбур. Она вдруг начала хохотать, и больно стало всему телу - его сводило как в лихоманке. Спиридон сгреб ее и понес к постели. Наглость мужчины, омерзение от этой наглости лишили ее последних сил, Спиридон овладел ею.
- Ну что, скотина, добился своего? - она слышала свой голос жалким и слабым. Но сама же почувствовала в нем холодную, мстительную угрозу.
- Ладно тебе, - отозвался Спиридон с отвратительным равнодушием.
Он сидел на краю лавки и спокойно, сытно дышал. Дина всхлипнула и злобно пнула его ногою в бок, он со стуком свалился на пол.
- Шлюха, - сказал он, вставая. - Я сразу понял... У тебя на морде написано, кто ты такая. Сиськи вперед, глазки блудливые, хи-хи, ха-ха! - гони, мол, зелененькую и побалуйся со мной... Бабушка у нее артистка, и сама она с круглой попкой... шлюха трехрублевая!
Она не дала ему уйти. Толкала его опять в постель, смеялась, рычала, злые слезы бежали по ее лицу. Он тоже злился, пытался встать, но женщина оплетала его руками, ногами, и в нем оставалось только то, что не было силой, а было гнусным, темным желанием... Через несколько минут и оно кончилось в нем. Он хрипло ругался, но в голосе уже звучало что-то боязливое, малодушное. Вероятно, в ее чертах, в ее вскриках, в наготе было и вправду что-то боязное.
- Ты что делаешь, сучка... миленькая... у меня же сердце больное... я же подохну прямо вот сейчас.
- А я чего хочу? Я и хочу, чтобы ты сдох, негодяй!..
Ей как будто послышалось, что снаружи, под окнами, ходят цыплята, их мать курлычет, а цыплятки пищат и пищат, жалуясь на холод. Дверь оставалась раскрытой, утренний сырой воздух подбирался к ее телу, ей тоже хотелось тонко и грустно просить кого-нибудь о жалости. Но в этом холоде и утренних тяжелых потемках ей не было уже страшно. Ни больничного упыря, ни Спиридона, ни самого дьявола. Ощущение было неприятным, как будто она боялась теперь себя.
Протекли час или два, прежде чем она встала и вышла на крыльцо. Что-то моргающее, виноватое было в утреннем сиянии воздуха. Это исчезали оставшиеся капельки ночной росы. Кустик полыни возле крыльца, темно-сизый с вечера, но орошенный ночью, отливал голубоватым в утренних лучах. На улице не было слышно людских голосов. Где-то отчетливо потрескивали колеса, словно телега, которую она слышала с вечера, все еще куда-то ехала.
Дорожка от крыльца холодила, Дина босыми ногами прошлась по ней к калитке. Машинально осознавая умолк тележных колес, она увидела действительно молчащую повозку. Она стояла возле двора, в котором вчера постукивал топорик. Чернявые, худовато-подвижные подростки, мальчик и девочка, носили во двор сумки, тюки, корзины. Сонный, чумазый, как цыганенок, малыш лет четырех стоял перед мордой лошади с веточкой в руке. Лошадь мотала головой, сердилась, а мальчуган, похоже, ничуть не боялся. Протягиваясь веточкой, он не устоял и свалился набок. Женщина с темным лицом, худая, быстрая, таща корзину, на ходу обернулась и что-то прокричала тонким надтреснутым голосом. Вышел Спиридон и подхватил корзину, а женщина бросилась поднимать ребенка.
Дина, как сквозь туман, заметила возле себя рыжего Михаила.
- Когда-то мои приедут? - сказал он со вздохом.
Дина не ответила. Михаил смотрел на мальчика, и она смотрела. Все еще помахивая веточкой, тот озирался вокруг и, наверно, удивлялся, что ему не с кем тут поиграть.
Когда они жили вместе - мать, бабушка и Дина, - у них были шумные, веселые соседи и много детей играли на этой улице... Дина переступила ногами на холодящей земле, потерла ступню о другую и с мелкой дрожью в теле прошла к себе во двор.