08-05-02
Михаил ФОНОТОВ
Челябинск
Николай Федорович Лахно прожил два с половиной года за границей, в Германии. Не как студент, не как путешественник, не как беженец, не как гость, а как раб. С тех пор прошло шестьдесят лет. Он и сам иногда сомневается, было ли это. Если от него те годы так далеко, то для внуков, а тем более для правнука, они - за пределом досягаемости. Прошлое уходит. И пусть? Конечно, что его держать... Не удержать все равно. Только почему-то обидно, что для внуков та война - почти ничто. Та, его война, такая щемяще своя, для внуков - чужая... Он ею, той войною, пронизан весь насквозь, а внуков она не трогает... И еще одно не дает покоя: время перемешивает правду с враньем, героев - с предателями, вину злодеев и невинность жертв.
Между миром и войной бывают минуты оглушительной тишины и тревожной неизвестности. Так было в деревне Федоровке (это на юге Украины, в запорожских степях) осенью 1941 года - наши уже ушли, а немцы еще не пришли. Полное безвластие. Время остановилось. Притихла Федоровка, ждет. Будто пригнулась, покорно склонила голову: будет пощада или сразу смерть?
Немцы пришли деловито, бесцеремонно, как хозяева. Назначили старост, приставили полицаев, разделили село на десятихатки, погнали на работы. Хлеб 1941 года (год был на редкость урожайным) выскребли подчистую.
Сейчас появились умники-академики, которые, будто бы истины ради, размышляют о том, кто начал войну, Гитлер или Сталин. И получается у них, что будто Сталин виноват в том, что Гитлер появился в Федоровке, что кто-то кого-то опередил. Умники хотят как-нибудь уравнять тех, кто напал, с теми, на кого напали. Расчет на то, что время многое стерло в памяти, что подросло поколение, далекое от войны, что ветераны постарели и одряхлели, что страсти поостыли... И верно: что он, Николай Федорович, против тех академиков? Жалкий старик, не более того. А самое обидное, что правда - на поверхности: той осенью не он вышагивал по какому-нибудь немецкому Блюменталю, а они хозяйничали в его родной Федоровке.
Было ему тогда шестнадцать лет. И однажды вызвал его староста и вручил повестку: через два дня явиться в бывший сельсовет для отправки в Германию. И было сказано: убежишь - возьмут кого-то еще из семьи.
Так началось рабство в лагере для узников "Норд". Ничего не осталось, ни имени, ни фамилии, только номер 729. Голос, глаза, голова - все было лишнее и даже в запрете. И обузой стал желудок. Нужны были только руки.
Завод и барак - одно сменялось другим. Работа, чтобы устать до изнеможения, и нары, чтобы забыться до утра. Еда - только на заводе, один раз в день. Летом еще ничего, попадалась в ложке картошка вперемешку с травой, а зимой - одна брюква, и та к весне гнилая. Если привезли баланду - не зевай, подставляй котелок. Нет котелка, подставляй что угодно, хоть шапку. А потом отвернись и хлебай из той шапки, пока та не промокла насквозь.
Из всех желаний только два не покидали ни днем, ни ночью - есть и жить. Впрочем, это было, пожалуй, одно желание жить. И то сказать, что иногда голод был так нестерпим, что желание что-то съесть было, кажется, острее желания жить.
- Мы чувствовали себя униженными. Везде и всегда. Только и слышали "давай-давай". Быки. Рабочий скот. Чуть провинился - порка. Пороли до потери сознания. А подзатыльники - на каждом шагу.
Литейка и нары - так шли бесконечные, беспросветные месяцы рабства. Унылость барачных вечеров иногда развеивали песни, тоже, конечно, унылые, но как-то согревающие душу. На мотив известных песен, той же "Раскинулось море широко", в барачных сумерках подростки, ставшие рабами, пели о своей несчастной доле. "Нас сюда с конвоем привезли, чтоб дорогой мы не убегли, по вагонам посадили, двери наглухо закрыли, и прощай, свободная страна". "Вот щелкнул замок и открылася дверь, фашисты зашли с автоматами, больных всех они расстреляли в упор, голодных кормили прикладами".
Середина двадцатого века. Центр Европы. Центр цивилизации. И - рабство. Значит, оно из Европы и не уходило, где-то здесь пряталось?
Тысячи лет человечество уходит от рабства и никак от него не уйдет...
Однако можно ли было надеяться, что это продлится долго? Или, тем более, что рабство вернется навсегда? Жить на крови и страданиях - счастливо?
Все-таки люди никак не откажутся делить людей на два-три сорта. С такого деления рабство и начинается: я выше тебя, ты ниже меня, я - над тобой.
Через много лет, в пору безоглядной гласности, Николай Федорович, сидя у телевизора, слушал и никак не мог понять наших писателей, которые то и дело призывали нас "выдавливать из себя раба". Того раба, каким он был в Германии, Николай Федорович выдавить из себя не мог, а другого раба в себе он не чувствовал. Обида, да, была обида на то, что, как оказалось, мало выжить в лагере "Норд", надо привезти оттуда "справку" о том, что ты чист, чист, чист... Обида была, но незаметно ушла, пропала.
А они - какие, немцы? Какие... Всякие. Как и везде.
- У меня был такой случай. В цехе мы работали с немцами. Они - где почище и полегче, мы - где работа черная и опасная. Общаться нам не разрешалось. Так вот, делали мы отливки для шлаковых ковшей. Меня спустили вниз, дно чем-то обмазать. И вот один немец свесился ко мне, ковш-то огромный, и спрашивает: а что, у вас колхозы были, это хорошо или плохо? Ну я ему и ответил, как мог, - немецкий язык в школе изучали известно как, а тут, как нужда заставила, быстро запоминаешь. Я ему ответил: хорошо, мол, отец много хлеба зарабатывал. Так мы с ним и поговорили. Если кто мимо проходил, немец давал мне знать: молчи.
Иногда русских рабов отдавали в частные хозяйства. Николая Лахно взял лесничий. Привез домой. Дом у него ничего, в лесу, на пригорке, два этажа. Сын у него был, контуженный на Западном фронте. Видно, пил, а пьяный играл на пианино - слышно было со второго этажа.
- В работниках, конечно, полегче, чем на заводе. Дрова поколоть, в сарае почистить. Могли посадить за стол, чаю дать попить с вареньем из ежевики. Что характерно, лесничий был очень молчаливый человек. А работница у него была, немка, та молчать не умела. Она и говорит мне: русские придут, я покончу с собой. Как, почему? Так они же с рогами! Так я ж русский, а без рог. Такой разговор.
Когда заводик (он, кстати, принадлежал знаменитой фирме "Дюваг") американцы разбомбили, рабов из России перевели в другой город. До конца войны Николай Федорович исходил весь запад и юг Германии. То под конвоем, то уже без него. Он увидел не цветущую страну, а города в руинах, рухнувшие мосты, покинутые дома...
Домой Николай Федорович вернулся в августе 1947 года, уже после службы в армии. Встречать его вышла вся родня. Мать стоит, плачет, отец ее придерживает. Обняла, опустилась на колени, целует руки, ноги...
Бывают случаи, очень редкие, когда можно поблагодарить даже и войну. Слов не было, но где-то в глубине души в семье Лахно были благодарны Великой Отечественной войне за то, что она пощадила всех пятерых сыновей, воевавших на ее фронтах с начала до конца или, как один из них, погибавших в рабстве. Все вернулись домой, без потерь. И потому праздник Победы для них - праздник счастливый. n