09-04-97
Не боги горшки обжигают
В 1971 году Южно-Уральское книжное издательство - универсальное, свыше 100 книг в год, тираж 2 млн. экз. - осталось без директора. Исполнение его обязанностей временно возложили на меня - главного редактора.
До издательства мне довелось поучиться в трех столичных вузах, 10 лет занимался журналистской практикой, неплохо познакомился с областью. А вот сказать, что за три года книжную премудрость постиг, не мог бы. Очень уж широк был диапазон: сегодня читаешь рукопись с философским уклоном, пытаешься разобраться в этих проблемах, а завтра - что-то из области экономики. Переключаешься на брошюру о передовом опыте, скажем, в металлургии или... в агротехнике. Выпускали мы учебную, краеведческую литературу. Половину общего объема по названиям составляла - художественная, включая и книги для детей.
Работа главного - не только оценка прочитанного, но и составление темпланов, поиск нужных авторов и тем, организаторская работа с редакторами.
Дел у директора - и того больше. Он и читает, правда, лишь самые ответственные, сложные рукописи, он и руководит редакционно-издательским, художественным советами, он и, так сказать, подводит под "творчество" материально-техническую базу. Под его руководством и с его участием проходят оперативки в издательстве и типографии. На его плечах - основная ответственность за выполнение производственного плана, он "выколачивает" фонды и их "отоваривает" (бумага, картон), он мучается с их доставкой и хранением...
Когда силы мои были на исходе, а я совмещал эти две профессии целых 9 месяцев, позвонил в вышестоящую организацию - Госкомиздат РСФСР: "Сколько можно на мне ездить?!" Лишь тогда оттуда надавили на Челябинский обком КПСС, который занимался подбором руководящих кадров.
Вскоре мне позвонил знакомый газетчик. Сообщая о том, что его вызывали в обком, предложили стать моим начальником, он сильно робел, поскольку когда-то, как журналист, начинал под моим началом. Поспешил его успокоить: "Да ты не волнуйся, Коля, на пост этот я не претендую..." Рассказал, чем директору надо заниматься. Тот аж присвистнул: "Нет, такое не по мне..."
Прошло еще два дня, и в мой кабинет уверенным шагом вошел начальник управления небольшого строительно-ремонтного треста. Он был еще и неплохой поэт, печатался у нас. Совсем недавно по моей просьбе установил перегородку между комнатами, и я вообще-то полагал, что он явился по этому поводу. Только строитель поглядел на меня на этот раз свысока. "Вот раздумываю, - сообщил он, - принять или нет предложение стать вашим директором".
Как говорил Маяковский: "Эпидемия - океанилась". Следующим кандидатом на пост директора книжного издательства стал инженер-конструктор, написавший книгу о ЧТЗ. За ним предложение поменять рычаги управления землеройной машины на совсем другие рычаги получил экскаваторщик Миасского рудоуправления, тоже "по совместительству" - поэт.
Все кандидаты не делали секретов, и вскоре их по Челябинску ходило точно сыновей лейтенанта Шмидта. Большинство о том, чем бы пришлось заниматься, не имели ни малейшего понятия. Кое-кто, это просматривалось, полагал, что при этом у него не станет никаких проблем издаваться самому. Только напрасно. Москва строго рецензировала книги руководителей издательств - и разрешение на издание было получить весьма непросто.
Это теперь издательства стали карликовыми, специализированными, и во главе их может оказаться кто угодно. Тогда контроль за нашей деятельностью и со стороны местных партийных органов, и со стороны Госкомиздатов РСФСР и СССР был постоянным и очень строгим. Понимая, что нас при неподготовленном руководителе может ожидать, коллектив буквально потребовал от меня на собрании пойти в обком и положить конец этому "шабашу".
"Да что вы! - удивился, узнав лишь от меня, какие кадры подбирают его подчиненные, секретарь обкома М.Ф. Ненашев. - Только их все равно не утвердило бы бюро обкома, не говоря уже о ЦК КПСС. Не те теперь времена!"
А вскоре в Челябинск приехало наше столичное начальство. Проведя в издательстве ежегодную балансовую комиссию и найдя, что дела у нас идут вовсе не плохо, москвичи отправились в обком и предложили на злополучный вакантный пост уже меня. Там не возражали. Только наотрез уже отказался я сам. И не только потому, что пост главного - больше устраивал, а мешала и амбиция: я им что, затычка что-ли?!
Три дня водили меня в обком (москвичи заявили, что не уедут, не решив вопроса), ломали уже сообща. Решающую роль сыграли, наверное, слова А.Г. Грибкова, начальника Росглавиздата: "Да ты пойми, где они тебе возьмут специалиста, коли издательство-то книжное - одно на три области. Да еще и зарплата, сам знаешь, какая - не чета той, что имеет хотя бы экскаваторщик..."
И это была правда. Так и стал я директором на целых 17 лет - абсолютный рекорд на Урале, поскольку свыше 5 лет на этом посту редко кто засиживался.
Так уж получилось, что в годы моей работы Южно-Уральское издательство достигло в своем развитии апогея. В несколько раз вырос объем выпускаемой литературы. В одну из пятилеток мы по этому показателю - темпу роста - вышли на ведущее место в России, и меня, опять же первого среди издателей Урала за все годы советской власти, наградили орденом.
Постепенно в лучшую сторону стало меняться художественно-полиграфическое оформление книг. Мы получили десятки дипломов, медалей на выставках-смотрах, включая и международные. Вершиной стал диплом за альбом "Искусство каслинских мастеров", полученный в Лейпциге на выставке "Красивейшие книги мира".
Издательство - это такая организация, где перекрещиваются многие интересы - и личные, и общественные. На него, особенно в первые годы работы, пытались оказывать жесткий нажим местные партийные органы, а над нами было целых три обкома. О деталях я расскажу ниже.
Рождение книги - радость не только для автора, но и для всех, кто трудился над нею. Разумеется, если книга хорошая. Работа часто сводила с интересными, умными людьми. Подчас кого-то открывал для себя с новой стороны. Об этом тоже прочтете.
Говорят, что расставаться с прошлым надо легко, с улыбкой. При написании заметок я пытался учесть и это.
Человек-архив
У входа в Челябинский государственный педагогический университет висит доска, напоминающая, что здесь вел курс лекций В.П. Бирюков. Вот уже много лет у нас проводятся так называемые Бирюковские чтения, когда-то придуманные писателем А.А. Шмаковым. В шмаковском библиографическом словаре "Урал литературный" о Владимире Павловиче Бирюкове сказано: ученый-краевед, писатель, фольклорист. А вот тех, кто знал или хотя бы, как я, видел и слышал этого неутомимого труженика, подвижника, осталось совсем мало.
Когда зимой Бирюков шел по городу, прохожие провожали его глазами: что за чудак! Представьте себе: в мороз - без головного убора - и это в восемьдесят лет! - пышная шапка вьющихся волос, старомодное пенсне, худощавое лицо аскета. Ни дать, ни взять - разночинец из прошлого века. А он и был из прошлого - родился в 1888 году.
Всю свою долгую жизнь Владимир Павлович что-то собирал. Если взять для сравнения (оно, конечно, хромает) Ильфа и Петрова, то он, как один из их персонажей, с одинаковым усердием делал свое дело при всех режимах: при Николае Александровиче собирал и при Владимире Ильиче, при Александре Васильевиче (Колчаке) и при Иосифе Виссарионовиче... И так до "дорогого Леонида Ильича".
В своей страсти был беспощаден. Помню, приехав в город Курган, слышал рассказ, как был он задержан за "неблаговидный поступок" в стенах здешнего госучреждения. Комендант здания обратил внимание на то, что гражданин подозрительно надолго задержался в "задумчивом кабинете". А когда Бирюков вышел, то в руках держал стопку бумаги, извлеченную в кабинке из соответствующего кармашка. Оказалось - в него была за ненадобностью опущена часть списанного архива этой конторы, а краеведу материал показался еще чем-то интересным.
И все же не стоит над таким смеяться. Нам ли судить, что когда-нибудь признают интересным, роясь в нашем хламе, "уважаемые товарищи потомки".
... Вспоминаю, как работники музея и архивисты Челябинска прошляпили в свое время такое важное событие, как изготовление на трубопрокатном заводе трубы, на которой рабочие сделали озорную надпись: "Труба тебе, Аденауэр!", чем было сорвано западногерманское эмбарго на поставку в СССР труб большого диаметра (хорошо еще Женя Ткаченко сделал фотографию). А вот бабушка - сотрудник одного из ленинградских музеев, этакий божий одуванчик, специально приехала на историческое событие. Долго ходила вокруг огромного прокатного стана и нашла-таки "экспонат", что увезла с собой, - молоточек, которым клеймили первую трубу.
В последний раз я видел Бирюкова года за два до его смерти, он приезжал на 60-летие Шмакова. Мы сидели на торжественной части и слушали докладчика. Было тихо, а Бирюков, как это бывает с глуховатыми людьми, говорил громко, комментировал происходящее. Тактичные люди делали вид, что ничего особенного, а кто-то, возможно, даже злорадно ожидал: и чего этот старец на сей раз выкинет? Поясню. Незадолго до того Бирюков, томясь от скуки на писательском форуме, толкнул локтем соседа и бухнул на весь зал, указывая на говорящего:
- И о чем токует этот старый тетерев?
Хохот в зале стоял такой, что выступление пришлось ненадолго прервать. На юбилее Шмакова, слава Богу, обошлось.
Бабка Серафима
Если бы мне сказали тогда, в 60-е годы, что ей будет посвящена мраморная доска - "В этом доме жила С.К. Власова", - не поверил бы. К ней долго не относились всерьез, посмеивались - "Тоже мне писатель!", за глаза звали не иначе как бабка Серафима.
Она и в самом деле смотрелась бабкой, типичной пожилой женщиной из очереди, замученной жизнью. Такой была в одежде, разговоре, а говорила надтреснутым, прокуренным голосом. Только все это было не больше, чем маска; образования, а тем более житейского опыта, у нее хватало - много лет проработала учительницей.
С Серафимой Константиновной Власовой я познакомился, еще работая на Челябинском радио. Произошло это через день-другой, как был назначен редактором литературно-драматического вещания. Дверь в кабинет распахнулась, вошла она и тотчас отвесила поясной поклон - знаете, когда протянутая правая рука достает до пола. Я оторопел.
- Ах, ты, мой батюшка, - запричитала бабка Серафима, - да как же я рада-то, что прогнали этого супостата!..
Супостатом, как я догадался, был мой предшественник, который в расчете на карьеру отбыл в Москву на учебу в Высшей партийной школе.
На радио мы делали с нею передачи: она что-то рассказывала, актеры читали ее сказы.
Серафима Константиновна любила повторять, что ей всю жизнь везло на мужчин по имени Александр. Александр-первый был для нее - Фадеев. Присела однажды на скамейку на берегу Смолино, а тут он подошел. Разговорились. Рассказала, не зная еще, с кем имеет дело, про озеро, его причуды, про Урал. Тот и говорит: а вам писать надо. Александр-второй - это Шмаков. Он свел ее с писателями. Александр-третий - профессор Лазарев, ее добрый советчик, специалист по фольклору. Меня она нарекла Александром-четвертым, но это уже в последний год жизни.
Заниматься литдрамвещанием мне долго не пришлось, пригласили в книжное издательство. И опять, прошел день-другой, как стал главным редактором, распахивается дверь, и снова все то же:
- Ах ты, мой батюшка, да как же я рада - прогнали супостата...
Объяснять ей, что предшественник мой сам ушел на работу, где больше платят, я уже и не пытался...
...В свое время в Свердловске довелось мне услышать от человека, с начала 30-х годов знакомого с П.П. Бажовым, как входил тот в Большую литературу. Подошло страшное время репрессий. Отстраненный от работы, старый партиец, участник гражданской войны, журналист и уже немного писатель, Бажов счастливо избрал для себя наиболее безопасный жанр и стремительно преуспел в нем...
Ей было легче. Власова шла проторенным путем. Конечно, у нее был не тот литературный багаж, но ведь тоже небесталанна. Ничего кроме сказов, как помнится, не писала. Конкурентов серьезных, помимо Сергея Черепанова, не имела...
А еще она любила выступать - перед взрослыми и детьми. Речь пересыпала просторечными оборотами. "Снова Серафима Сладкопевчева половину денежного фонда на выступления съела, - напускно-серьезно ворчал поэт Освальд Плебейский. - Ей что, возьмет в руки сказы и ну читать..."
Книг у нее вышло несколько: "Голубая жемчужина", "Клинок Уреньги", "Поют камни". Просто шикарно издали мы ее сказ "Хрустальный голубь" - малый формат, изящные гравюры Саши Туманова, футляр и даже переплет из натуральной кожи (за кожей пришлось мне ехать на обувную фабрику). Несколько дипломов получила на смотрах эта книжка.
Всякий раз, заходя в издательство, она подолгу сидела в моем кабинете, делилась новостями.
- Что долго не была, Серафима Константиновна? - спрашиваю раз. - Уж не болела ли?
- Болела, лечилась.
- От чего лечилась-то?
- Как от чего? - удивляется вопросу. - От него самого - от запою...
Приближался ее юбилей. Власова попросила меня выписать ей гонорар под будущую, еще даже ненаписанную книгу. Вообще-то такое практиковалось в исключительных случаях, называлось "социальным заказом", но отказать ей я не смог. И не жалею.
28 июля 1971 года в летней читальне Центрального парка культуры (теперь ее нет - сгорела) отмечалось 70-летие С.К. Власовой. Председательствовал секретарь обкома М.Ф. Ненашев. Было просто и весело. Помнится, я заготовил по образцу типового издательского договора шутейный уговор. Мы брали на себя обязательство "издавать сказы Власовой Серафимы Константиновны, далее в тексте - народной сказительницы Урала", а она, в свою очередь, - "писать их и жить до 100 лет". При всем честном народе Власова "уговор" чинно подписала. Только не выполнила. Через полгода ее не стало.
"Солнцедар" с берегов Луары
Сохранилось фото писателя Марка Гроссмана, сделанное после прихода с войны: гимнастерка с портупеей, медали на груди, темные вьющиеся волосы - просто красавец мужчина, Грегори Пек...
Я близко знал его уже иным: раздобрел Марк Соломонович, по краям большого лба - остатки седеющих кудрей. Но - очень вальяжный, самоуверенный. Да, и такая неизменная деталь: никогда, принципиально никогда не надевает галстук и всегда к груди пришпилен значок "Гвардия". Невольно приходила мысль: а не играет ли сей воинский знак той же роли, что солдатский крестик для Грушницкого - лермонтовского героя?
Как и все фронтовики, Гроссман всю жизнь не мог расстаться с войной, часто вспоминал, писал о ней. Не утверждаю всерьез, но мне представлялось, что он и в мирные дни постоянно разрабатывал боевые операции. Крепостью, форпостом, что методично осаждал, было Южно-Уральское книжное издательство.
И он познал успех. Редко кому, кроме разве что столичных "литературных генералов", такое удавалось, только за 10 лет, до обновления руководства издательством (директором пришел Н.Р. Аксенов, а я - главным редактором), Гроссман издал в общем-то невеликом издательстве - 10 книг. Для сравнения укажем: считавшийся местным "классиком" Борис Ручьев - только 3, но зато в столице - 9. А вот Марка Соломоновича Москва до обидного замечать не желала (лишь в Детгизе вышла книжка о голубях).
Естественно, когда все прочие литераторы годами ждали выхода книги (члены СП в среднем, как я посчитал, издавались раз в 3,5 года, нечлены - раз в 5-7 лет), все это вызывало в их рядах крупное недовольство.
Язвительный, ироничный поэт Освальд Плейбейский, тоже, кстати, фронтовик, пострадавший и от репрессий, сочинил пародию на рекламу Челябинского облкниготорга, где прошелся по своим коллегам. Так, о Гроссмане там сообщалось, что и в текущем году вышли его "романы, скетчи, басни, повести, рассказы, пьесы, а также поэмы, баллады, романсеро и заявления", которые "откликаются на все случаи жизни, на все праздники, постановления и распоряжения", а всего их - 365 томов.
О том, какова сила натиска этого писателя, мне очень скоро довелось познать на себе. Раз в месяц-два нас с новым директором вызывали в отдел пропаганды и агитации обкома. Процедура повторялась: сначала я пересказывал содержание (началось с романа "Камень-обманка"), а затем сам же устраивал анализ. На какое-то время рукопись отправлялась к автору на доработку, а затем, видя, что в ней ничего не сделано, я опять входил с ним в конфликт, он снова жаловался в "директивные органы", все повторялось... Как ни странно, сам Гроссман на этих сидениях в обкоме никогда не присутствовал.
Измотав с ним друг друга, мы сошлись на том, что, коли это произведение остается сырым, переиздадим что-то из его лучшего, что выходило ранее. Сам автор предложил повесть "Капитан идет по следу". Это о советском сыщике, блестяще освоившем дедуктивный метод самого Шерлока Холмса. Прочел я и пришел к заключению: исключительно слабая вещь, шаг назад в сравнении с небезызвестным Львом Шейниным.
Договорились: пошлем-ка, ради объективности, это произведение (книгу) на оценку в Москву, в НИИ при МВД СССР. А вскоре и выехали оба в столицу, прихватив "Капитана". Я - в командировку в свой Росглавиздат, Гроссман - по пути во Францию.
Едва поезд тронулся, как Марк Соломонович стал приглашать меня в вагон-ресторан. На другой день - то же. Под разными предлогами я уклонялся. Управились мы с делами, посетили НИИ, обо всем там договорились, он снова за свое: "Неужели так и не посидим за стаканом доброго коньяка в ресторане "Прага"?"
Но вот все вернулось на круги своя - я продолжаю трудиться в издательстве, Гроссман тоже приехал, сидит за писательским столом. Однажды звонит: "Не пришла еще рецензия?" Отвечаю, не пришла. "Скажите, - спрашивает, - а не возникло ли у вас наконец желание? Мог бы предложить лучшие вина Лангедока, Бордо, долин Гароны и Луары". "Извините, - отвечаю, - я не силен во французском. В переводе на наш это, случаем, не "солнцедар"?
Пауза, а затем Гроссман разражается смехом: "Так вы в курсе? Нет, для вас - без обмана!"
История здесь такова. Во время поездки по Франции писательская группа, куда он входил, посетила винный завод. После осмотра владелец устроил дегустацию, а затем выдал каждому из гостей по пачке этикеток, что клеят на его бутылки. Гости думали, что на том все, но в автобусе каждого ожидал сюрприз - баульчик с бутылками.
Узнав про этот эпизод из путевых заметок, что Марк напечатал в газете, братья-писатели стали набиваться к нему в гости. И он устроил прием. Пили вино и нахваливали: "Черт возьми, могут же французы, с нашим не сравнить!" Только Гроссман кому-то проболтался, а тот "по-секрету" поведал мне, что потчевал-то он их продукцией Челябинского ликероводочного завода. Просто этикетки переклеил.
Книгу "Капитан идет по следу", как говорят, "раздраконили", причем очень квалифицированно, не оспорить. Она переиздана не была.
На издательской ниве мы с Гроссманом общались 16 лет. За это время вышло 5 его книг, думаю, что лучших: два романа, стихотворные сборники. В 78-м у него издалась книжечка и в Москве, в "Современнике", где главным редактором стал наш земляк Валентин Сорокин.
Узнав, что Марк Соломонович серьезно болен, как оказалось, неизлечимо, я навестил его дома. Под огромной картиной - трофей с войны - обнаженная женщина, в духе Рубенса, за бутылкой водки и банкой "Килька в томате" сидели его молодые коллеги. Мы вспоминали прошлое, пробовали шутить. Хозяин держался мужественно, но стакан лишь пригубил...
Со времени смерти М.С. Гроссмана прошло 10 лет. С 1987 года книги его не издавались.
Зоя Егоровна шутит
Признаться, такого озорства я от Зои Прокопьевой не ожидал, хотя это и было в пору молодости писательницы. Приносит мне редактор на контрольное прочтение рукопись ее повести "Таловая сторона". Говорит, редактура завершена, работа готова к сдаче в набор. Читаю и... боже ты мой - да там же криптограмма!
Один из персонажей Коня Муаров рассказывает своим дружкам, какой видел сон:
"... Лечу я на каком-то крылатом жеребце... Лечу, лечу и вдруг вижу - внизу ущелье, а кругом поле и ветер гуляет в поле, такой тихий, ласковый, а потом вдруг ка-ак молния сверкнет в черемухе, вроде где-то гром, как из-под земли. Тихий такой гром. Гремит, а его не слышно. А я лечу и лечу - вот и ущелье все ближе, ближе. Глянул вниз, а там как будто речка, и та какая-то непутевая. На бережке старая хатенка стоит, около нее на камне тетка сидит, Варвара Петровна. Держит в руках камень-обманку. Камень то сверкнет, то потухнет..."
И это лишь треть того, что было не столь искусно, как искусственно, вставлено в повесть, по существу, являлось в ней инородным телом.
А теперь расшифрую, что за всем этим было скрыто:
"Крылатый жеребец, летящий над ущельем" - напоминание о книге Константина Скворцова "Ущелье крылатых коней".
"Молния в черемухе" - название повести магнитогорца Станислава Мелешина.
"Тихий гром" - роман Петра Смычагина.
"Река непутевая" - повесть Адольфа Шушарина.
"Старая хата" и "Варвара Петровна" - повести Геннадия Скобликова.
Наконец, "Камень-обманка" - роман Марка Гроссмана.
Вот ведь сколько умудрилась вогнать в небольшой отрывок Зоя Егоровна! Отчитал я редактора за ротозейство и попросил пригласить писательницу. И зачем все это, спрашиваю. Оставила бы или сняла на стадии верстки. На кого рассчитывала?
Вместо ответа она только заливалась веселым смехом. Ну и я не удержался - не все же быть серьезным.
О чем могут сказать выходные данные
Знаете ли вы - по тому, как человек разглядывает книгу, смотрит ли в выходные данные - можно судить, знаток ли он книжного дела? Поясню: выходные данные - это, так сказать, служебный аппарат книги, сведения об объеме и тираже, указание на даты сдачи в набор и подписания в печать.
Взял я как-то в руки крошечную книжицу Л. Татьяничевой "Стихи", вышедшую в Челябгизе в 1945-м, поглядел в конец и... сделал любопытное открытие. Оказалось, что автор вычитывал верстку, когда вся страна праздновала Победу. Больше того - Людмила Константиновна в тот же день написала и включила новое стихотворение:
Всю ночь по асфальту стучали дождины
И ветер прохожим дул в рукава,
Сквозь мокрые камни зеленой щетиной
Упрямо тянулась трава-мурава.
Солнце в то утро еще не всходило
И птицы еще не воспели восход,
Но радость ударила в мощное било -
Великая радость. И вышел народ.
Как видите, из стихотворения можно узнать, что 9 мая было теплым днем, ночью прошел дождь. Радостное известие пришло в Челябинск рано утром.
Составляя после смерти жены-поэтессы трехтомник, Н. Смелянский стихотворение "Утро Победы" в него не включил. Издательство все равно не пропустило бы - в нем дальше восхвалялся Сталин.
Изучение книжки другого поэта-земляка Михаила Львова удивило меня не меньше. Оказалось, что его сборник, вышедший вскоре после войны в Челябинске, редактировал... Константин Симонов.
Почему? - поинтересовался я у поэта. Оказалось, у Львова произошел конфликт с областной газетой, а затем и с отделом пропаганды обкома. Понимая, что если книга и выйдет, ее разнесут в пух и прах, поэт подстраховался, попросил об одолжении Симонова. Симонов тогда был советский поэт номер один, любимец "самого", пять раз Сталинский лауреат. Вскоре после того, как эта книжка вышла в свет, М.Д. Львов, понимая, что ему в Челябинске хорошее не светит, уехал в Москву.
(Продолжение в следующем выпуске "Среды").