10-03-98
Иногда мне звонит Юрий Георгиевич Функ. У него слабенький, но приятный голос. А речь лаконичная, деловая. Никаких лирических отступлений он себе не позволяет.
- Здравствуйте, тезка! Вы что-нибудь знаете о единственной встрече Бориса Ручьева с Осипом Мандельштамом? Она произошла на Колыме, в ГУЛАГе, где отбывал срок Борис Александрович. Я ведь как-то рассказывал вам, что мы с ним дружили. Если интересно, подходите ко мне. Потолкуем. Будьте здоровы!
Вот так всегда: заинтригует и вежливо положит трубку. Конечно, надо бежать.
Функу идет 87-й год. Он врач по "женским" болезням. До сих пор консультирует коллег. А как вышел на пенсию, отдался любимому делу - литературе. Архив у него богатый. Лично знаком со многими уникальными людьми, давно ставшими историческими личностями. Его очерки густо "замешаны" на личных впечатлениях. Юрий Георгиевич безупречно пунктуален. Любую, даже самую, казалось бы, незначительную деталь обосновывает, цитирует письма, документы. А если не знает, честно говорит: "Не помню, установить не удалось". Каждая его публикация - это, как правило, событие в литературной Магнитке. Например, очерк о последней любви знаменитого адмирала Колчака. Сейчас Функ увлечен легендарным Ломинадзе, который был сюда фактически сослан, правда, в качестве первого секретаря горкома партии. Этот незаурядный "диссидент" умер при загадочных обстоятельствах, якобы застрелился...
Сам Юрий Георгиевич тоже хлебнул немало. Еще будучи студентом, стал "врагом народа", но каким-то чудом сумел выкарабкаться, все же окончил вуз, поработал в лагерях, прошел всю войну, вырастил детей и теперь умудряется жить на нищенскую пенсию, даже внукам помогает. Но говорить об этом не желает. А вот о тех, кто повстречался на жизненном пути, готов рассказывать долго. Один из них - певец Магнитки Борис Ручьев.
- С Борисом Ручьевым я познакомился в 1934 году, - начал свой рассказ Ю.Г. Функ. - Свел нас Георгий Троицкий, которого я считаю лучшим поэтом Урала. О его невероятной судьбе я непременно расскажу вам в другой раз. В ту пору я был, пожалуй, старше всех: мне уже стукнуло 23 года, Борис моложе меня на два года. Все мы безумно увлекались поэзией, могли ночь напролет читать друг другу стихи, и свои тоже. Конечно, в тот вечер мы выпили. О чем конкретно говорили, не очень помню - в юности мы все максималисты.
Как выглядел тогда Борис? Плотный, мускулистый. Кровь с молоком. Чубчик маленький, все время откидывал его в сторону. Одет Ручьев был в синюю косоворотку, с синими же пуговицами. Читал он, конечно, вдохновенно. Мы любовались им. Простецкий был. Рубаха-парень. Было это в Свердловске.
Вскоре наша связь с Ручьевым прервалась. Я, как говорится, с приключениями окончил институт, меня отправили на Север, на Белое море. Там я лечил зеков, больных сифилисом и прочими неприличными болезнями. А Ручьева арестовали. Встретились с ним уже после его освобождения, в Магнитке. Это произошло на углу проспектов Металлургов и Ленина. Передо мною стоял пожилой мужчина. С палочкой. Взгляд исподлобья. Быстро так зыркнет на тебя глазами и сразу их вниз.
- Ручьев?
- Я, - ответил он по-лагерному.
- Не узнаешь?
Он быстро так взглянул: "Ну как же, ты же друг Троицкого!" И распахнул руки. Мы обнялись. Он пригласил к себе.
- Ты обо всем будешь говорить? - спрашиваю его, мне же не терпелось разузнать, не виделись десятки лет.
- Конечно, - ответил Борис Александрович. Но, к сожалению, был он не очень-то разговорчивым. Отвечал односложно, предпочитал слушать. О себе сказал, в сущности, лишь то, что я слышал от других: в последние годы был медбратом в одном из колымских лагерей, благодаря этому и выжил.
Насколько мне известно, единственный человек, с кем Ручьем позволял себе иногда откровенничать, был тогдашний редактор городской газеты "Магнитогорский рабочий" Александр Алексеевич Кондаков - тоже потрясающей судьбы человек, о нем я готов вам дать любопытные воспоминания. По словам Кондакова, Борис Александрович хромым стал вот как. Однажды следователи из него выколачивали "признания". Выколачивали в прямом смысле этого слова - били палкой по ногам, вот и сломали левую. Кость плохо срослась - с зеками не церемонились, о гипсе в те времена не было и речи...
Виделись с Ручьевым мы регулярно, почти ежедневно, как только выпадала свободная минута. Он порою выпивал. И изрядно. Вот какой эпизод из своей лагерной жизни он рассказал. Привожу почти дословно.
"Однажды кто-то из больничной обслуги крикнул мне: "Борька, с этапа прибыл какой-то Мандельштам. Он уже не встает. Все время бормочет стихи". Я мигом туда. Вижу - седой, бледный и худущий старик. Истощенный до невозможности. Обомлел я: ведь передо мною был сам Осип Мандельштам! Я схватил его руки - тонкие и прозрачные, как у ребеночка. Встал перед ним на колени. Наклонился к самому его уху и говорю: "Осип Эмильевич, здравствуйте! Я уральский поэт Ручьев". А он каким-то нездешним уже голосом чуть слышно шепчет: "Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочел лишь до средины..." И умолк. А я, замерев, жду продолжения и слышу только жуткую тишину. Он что - забыл или отключился? "... сей длинный выводок, сей поезд журавлиный, что над Элладою когда-то поднялся", - продолжаю я прерванное стихотворение. Осип Эмильевич слабо пожал мне руку. А в эту минуту раздается: "Борька, где ты? Тебя Белый ищет!" Вскакиваю. Снова беру безжизненные руки поэта, бережно пожимаю их. И мчусь к врачу, которому срочно понадобился зачем-то. Мандельштама я больше не видел, его увезли в другое место, где он и скончался, как мне сказали потом..."
К Ручьеву я забегал при первой же возможности. Он никогда ни на что не жаловался. Был неприхотлив. О своей лагерной жизни, о репрессиях, о Сталине не ронял ни звука. Отмалчивался. Или переводил разговор на другое. Однажды мне звонит Люба, его жена: "Юра, приезжай, Борису плохо!"
- Опять, поди, пьян?
- Да нет. С Мишкой Люгариным пили только сухое вино.
Я посоветовал вызвать "скорую помощь". А утром на следующий день пришел к Ручьевым. Люба злая на мужа. А он сидит как ни в чем не бывало, ест. Меня, конечно, пригласили к столу, я отказался. Аппетит у Бориса отличный: съел при мне большую тарелку супа, две котлеты с гарниром и компот. Значит, ничего страшного.
- Ну что, вызывали "скорую"?
- Вызывали. Но никто не приехал.
- Ты бы, Борис, полегче с вином-то.
- Да это же фруктовая вода, - усмехнулся он.
Я ушел, часа через три снова заглянул. Люба сообщила: только что "скорая" увезла мужа в больницу. Врач сказал, что у Ручьева был сердечный приступ, второй может быть с тяжелыми последствиями. Я позвонил редактору "Магнитогорского рабочего" Я.М. Ременнику: "Яша, возьми Бориса "под охрану", пусть его положат в отдельную палату". - "Хорошо, Юра".
Вечером звонит мне Люба: Борису не легче, а в палате холод собачий. На другой день Борису стало еще хуже. "Он посмотрел на меня: "А, это ты, Любча..." Закрыл лицо ладонями и заплакал. Я успокаиваю: мол, все поправится..."
Утром снова звоню: ну как Борис?
- Умер.
- Как умер?
- Да так вот, взял да и умер...
И разрыдалась.
Так я потерял еще одного друга юности. А Магнитка - своего первого рабочего поэта... "И нет уже свидетелей событий. И не с кем плакать, не с кем вспоминать..." Чьи стихи? Не помню... Смотрю вот на фотографию Ручьева. И отчетливо представляю ту печальную колымскую сцену: яркий самобытный уральский поэт Борис Ручьев склонился над другим, умирающим поэтом, еще при жизни ставшим великим, и, замерев, слушает невнятные строчки: "...я список кораблей прочел лишь до средины..." Каждый из них "прочел" собственную творческую жизнь меньше, чем до середины. Обоих доконал ГУЛАГ. Одного - сразу. Другого - через четверть века. Такова горькая судьба русских поэтов.
Юрий КОРМИЛЬЦЕВ.
(Наш корр.).
г. Магнитогорск.