12-05-99
Удивительно, как сегодня современен Пушкин! Точно и мудро осмысляя свое время, он приходил к таким художественным обобщениям, которые навечно сохраняют свое общественное значение. В наши дни, например, с особой остротой воспринимаются строчки из стихотворения "Воевода Милош", написанного поэтом в 1835 году:
Над Сербией смилуйся ты,
Боже!
Заедают нас волки янычары!
Без вины нам головы режут,
Наших жен обижают, позорят,
Сыновей в неволю забирают,
Красных девок заставляют
в насмешку
Распевать зазорные песни
И плясать басурманские
пляски...
(III, 307) *
Разумеется, "янычарами", "басурманами" мы теперь называем натовцев, но суть дела это не меняет. Близка и дорога мысль поэта, выраженная как в этом стихотворении, так и во всех "Песнях западных славян", согласно которой никто не вправе вторгаться на территорию другого народа, насильничать там, навязывать свободным людям свою волю, свою веру, какими бы хорошими они ни были.
Пушкин - человек мира. Гуманный пафос всего его творчества вытекал из убеждения, что все люди - братья. Они могут различаться антропологически, стоять на разных ступенях цивилизации, исповедовать разные религии, но все равно быть при этом братьями, представлять на планете Земля род людской. Не случайно всегда, когда он в том или ином произведении касался вопроса об отношениях между нациями, у него выходило из-под пера слово "семья".
В знаменитом послании "Клеветникам России" (1831) он дал гневную отповедь силам, которые хотели бы усугубить возникший тогда конфликт между русскими и поляками, подчеркивает и неоднократно повторяет мысль о том, что это вражда "семейная".
Он выражал полную солидарность с великим А. Мицкевичем, который, будучи в Москве, говорил с ним
...о временах грядущих,
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся.
(III, 279).
Понятием семьи Пушкин объединял народы, населявшие Россию. Для него, в художественном плане, было все равно, о ком писать - о русском, грузине, чеченце, молдаванине, тунгусе, калмыке, татарине... С одинаковой симпатией он рисует образы горцев и цыган, украинцев и литовцев, русских и башкир. Среди адресатов его лирических посланий мы видим не только московских и петербургских красавиц, но и "грузинку со знойными очами", и веселую "кудрявую молдаванку", и "любезную калмычку", которая увлекла его "среди степей".
Красота воспринимается им в любой форме, в любой национальной оболочке. Как истинный художник он любовался калмычкой
...ровно полчаса,
Пока коней мне запрягали,
Мне ум и сердце занимали
Твой взор и дикая краса.
(III, 115).
Пушкин вошел в историю мировой культуры не только как певец русской души, как автор, сумевший нарисовать в своих произведениях великолепные картины русской истории, русского быта, русской природы, но и как первый из европейцев, увидевший и воспевший в своем творчестве красоты Кавказа, Крыма, Приднестровья, Бессарабии.
Нужно вдуматься и по достоинству оценить как самый факт этих описаний, так и их общую тональность, полную сочувствия и любви к этим народам. На Кавказе в то время шла еще война. Царистская экспансия с большими трудностями и жертвами пробивала себе дорогу. Взаимная ненависть горцев и завоевателей, казалось бы, не имела границ. И вот находится поэт, который берется объективно и здраво осветить происходящее. Горцы защищают свою свободу и уже поэтому в глазах вольнолюбивого поэта заслуживают уважения, сочувствия. В поэме "Кавказский пленник" мы читаем:
Меж горцев пленный наблюдал
Их веру, нравы, воспитанье,
Любил их жизни простоту,
Гостеприимство, жажду брани,
Движений вольных красоту,
И легкость ног, и силу длани...
(IV, 114).
Поэт, глубоко русский и несомненно желавший победы своим соплеменникам, стремится быть предельно объективным в описании "драчливых" горцев. В какой-то мере он противопоставляет "диких горцев" "хладным людям Севера", кичащимся своей принадлежностью к европейской цивилизации. Вспомним, что подобное же противопоставление мира "цивилизации" и мира "дикости" мы находим и в поэме "Цыгане".
Пушкин не идеализировал горцев или цыган. Да, цыгане - нищие бродяги, да, они "ленивыми толпами" "в шатрах изодранных" кочуют "без цели, без труда". Да, чеченцы и черкесы живут явным разбойничеством, в каждом из них "таится" "коварный хищник", с детских лет их мужчины готовятся к бранной жизни, "к войне заранее приучаясь". Настоящий "черкес оружием обвешен".
И все это подчинено одной задаче: ловко и быстро убить "чужака", "в ночном мраке" напасть на казачью станицу, увести в горы отару овец или табун лошадей, притащить на аркане пленника и потом получить за него выкуп. Характеристика неприглядная, но справедливая, и в то же время в ней нет осуждения. Почему? Во-первых, потому что обычаи любого народа необходимо уважать; во-вторых, чеченцы и черкесы (Пушкин их, кажется, не различает) жили на своей земле и враждовали лишь с "непрошенными гостями". Поэт особо подчеркивает, что воинственный дух горца сразу же исчезал, когда к нему обращался за помощью мирный странник, усталый путник:
...Тогда хозяин благосклонный
С приветом, ласково, встает
И гостю в чаше благовонной
Чихирь отрадный подает.
(IV, 116-117).
Мысль об интересе и уважении Пушкина к обычаям народов хотелось бы особенно подчеркнуть. Обычай - это память народа, память нации, а в памяти - "самостоянье человека и все величие его" (III, 468). С осуждением Пушкин относится к тем людям, к тем группам населения, тем более к целым этносам, которые забывают обычаи предков, не дорожат ими, не знают их.
Мало кто знает, как внимательно, пристально изучал Пушкин народы русского Севера, Сибири и Урала. Задумав писать роман про Ермака, он собирал исторические, этнографические, фольклорные материалы о хантах и манси, эвенках (тогда их называли тунгусами), камчадалах, чукчах...
В библиотеке Пушкина имелись: "Сибирский Вестник", специальный журнал, посвященный Сибири и Северу, издававшийся известным географом Г.И. Спасским; пять томов "Полного собрания ученых путешествий по России...", где были напечатаны труды И.И. Лепехина и С.П. Крашенинникова; труд И.С. Палласа "Путешествия по разным местам Российского государства"; книга Г.И. Шелехова о его странствиях "по Восточному океану и вдоль Американского берега" в 1788 году и т.д. и т.п.
Сохранились подробные пересказы Пушкиным романов И.Т. Калашникова "Камчадалка" и "Дочь купца Жолобова" ("роман, извлеченный из иркутских преданий"). Известны были поэту и книги сибирского краеведа Н.С. Щукина "Поездка в Якутск" и "Посельщик. Сибирская повесть". В домашней библиотеке Пушкина нашлась книга очерков А.А. Бестужева "Сибирские нравы. Исых". Стихотворение этого автора "Саатырь. Якутская баллада" поэт готовил к опубликованию в журнале "Современник".
Судя по извлечениям, сделанным Пушкиным из всех этих источников, а также по его заметкам на полях книг, его волновали две темы: 1) русская колонизация Севера, Ермак и его "сподвижники" и продолжатели и 2) быт и культура коренных насельников Севера. Последняя тема тесно связана с общим интересом Пушкина к ранним ступеням развития человеческого общества. Изучая этот быт и соответствующие ему нравы, поэт "завидует" естественному состоянию "дикого" человека и задается вопросом, насколько вправе так называемое цивилизованное общество вмешиваться в дела и обычаи людей, стоящих на более низких ступенях развития. Однозначного ответа на этот вопрос поэт не дает.
Северные народы представлялись Пушкину такими же свободными, естественными, как цыганы, горцы, которым дано "расти на воле без уроков", не знать "стеснительных палат", которые имеют счастье "не менять простых пороков на образованный разврат" (IV, 514). Из "Описаний земли Камчатки" Крашенинникова он извлекает и подробно пересказывает сообщения о жилищах и одежде коряков, об их способах рыболовства и охоты, об их "непорочных" взаимоотношениях, обычаях и праздниках. Особо он останавливается на их фольклоре, восхищается его "поэтической чистотой" и "первобытной нетронутостью".
А.С. Пушкин мыслил исторически. Он понимал, что рано или поздно "младенствующие народы" станут "взрослыми". Все дело в том, как будет протекать этот процесс - своим естественным историческим ходом или в мученических формах насилия, зла, надругательства над традиционной культурой младенствующего этноса. Великий русский поэт-гуманист с горечью и сожалением наблюдал, что процесс идет по второму пути.
В знаменитой и методологически очень важной статье "Джон Теннер" А.С. Пушкин гневно обрушивается на мнимую американскую демократию, которая в своем стремлении угодить интересам местной буржуазии с "отвратительным цинизмом", с проявлением "жестоких предрассудков" и "нестерпимого тиранства" изводит "индийские племена", этих "древних владельцев земли", не щадя ни их законного права на жизнь, ни их самобытной культуры (VII, 435).
Пушкин рад был найти примеры другого рода. Его душа ликовала, когда он видел, что народ, еще вчера считавшийся "диким", сегодня выделял из своей среды людей творческих и мыслящих. В первом номере журнала "Современник" за 1836 год он приветствовал появление рассказа первого черкесского писателя Казы-Гирея, представляя этот факт как особый знак в исторической судьбе целого народа. "Сын полудикого Кавказа становится в ряды наших писателей; черкес изъясняется на русском языке свободно, сильно и живописно" (VII, 343). При этом Пушкин подчеркивал, что "Султан Казы-Гирей, видевший вблизи роскошную образованность, остался верен привычкам и преданиям наследственным" (VII, 343).
Высоко оценивая чувство национального достоинства в человеке, его верность обычаям старины, Пушкин, конечно, понимал, что обычаи бывают разные. Есть и такие, которые, будучи рождены во времена варварства, препятствовали сближению народов, сеяли семена раздора и вражды между ними. В этом Пушкин видел одну из причин межнациональных конфликтов, бесконечных войн и прямо оценивал все это как рецидивы прежней дикости. Он верил, что народы скоро опомнятся, откажутся от привычек варварства и за высшее благо сочтут мирное сосуществование, выгодное для всех. При этом поэт предлагал учитывать фактор реальности и не биться за возврат к прошлому, если таковое стало достоянием истории. В эпилоге к "Кавказскому пленнику" поэт обращается к горцам одновременно и с выражением сочувствия, и с призывом к миру:
Кавказа гордые сыны,
Сражались, гибли вы ужасно;
Но не спасла вас наша кровь,
Ни очарованные брони,
Ни горы, ни лихие кони,
Ни дикой вольности любовь!
Подобно племени Батыя,
Изменит прадедам Кавказ,
Забудет алчной брани глас,
Оставит стрелы боевые.
К ущельям, где гнездились вы,
Подъедет путник без боязни,
И возвестят о вашей казни
Преданья темные молвы.
(IV, 130-131).
У нас почему-то мало обращают внимания на поэму Пушкина "Тазит" (1829-1830). Может быть, потому, что поэма осталась незавершенной. Но, на наш взгляд, интерес к поэме должен был усилиться именно благодаря этой незавершенности. Начало поэмы грандиозно - и по замыслу, и по воплощению. Изображается конфликт между отцом (Гасубом) и сыном (Тазитом). Широко распространенная в литературе тема отцов и детей здесь получает совершенно новую и неожиданную окраску: речь идет о двух разных отношениях к национальным традициям. Гасуб требует от сына, чтобы он, оставаясь верным законам своего народа, мстил, где только мог, за оскорбление своего рода, за убийство русскими казаками его брата. Но Тазит уже "новый человек".
Диалоги отца и сына красноречиво передают ход времени, свидетельствуют о неизбежном торжестве общечеловеческих норм поведения в среде горцев. Гасуб вынужден был признать после очередного столкновения с сыном:
Не научился мой Тазит,
Как шашкой добывают злата.
Ни стад моих, ни табунов
Не наделят его разъезды.
(IV, 318-319).
Начало поэмы таким образом обозначило постановку важной общественной проблемы: сближение наций в ходе исторического процесса, преодоление отсталыми народами некоторых своих предрассудков, губительно отражавшихся прежде всего на них самих. Но дальнейшее развитие сюжета, судя по сохранившимся наброскам поэмы, пришло в противоречие с этим высоким замыслом: "странное" поведение Тазита, оказывается, объясняется тем, что он влюбился в девушку "чужого рода". Такая романтическая линия для русской и мировой литературы 20-х годов XIX века была слишком тривиальной. Поэтому Пушкин не хотел дискредитировать тему сведением конфликта к обычной любовной истории. Но при этом стоит все же обратить внимание на интерес Пушкина к вопросу о любовных отношениях представителей разных народов. Мы знаем, что он, в частности, задумал написать большую поэму "Русская девушка и черкес"; в рукописях Пушкина сохранился подробно разработанный план ее (IV, 408-409). В этом нельзя не видеть обычного для поэта представления о народах как членах одной семьи.
Пушкин, хотя и прошел школу атеизма, был верующим человеком и исповедовал православие. В то же время он уважительно относился ко всем другим религиям и не понимал, почему различия в способах почитания Бога, принадлежность к той или иной конфессии должны порождать вражду, превращаться зачастую в длительные и кровопролитные войны.
Отчетливее всего эти идеи Пушкина прозвучали в его статье, посвященной анализу сочинений Георгия Кониского, архиепископа Белорусского (см.: VII, 325-343).
Получив в свои руки Белорусскую епархию в 1759 году, он понес Слово Божие в массы прихожан, состоявших в основном из русских, белорусов и украинцев. Для него это были народы-братья, родственные по происхождению, по языку и историческим судьбам. Но земли, занимаемые ими, полыхали в огне. Брат шел на брата. Почему? Архиепископ Георгий отвечает на этот вопрос: потому что римские миссионеры сеяли смуту, ходили от села к селу, поддерживаемые польской шляхтой, и где лукавством, где силой образовывали свои паствы, натравливая их на коренных жителей, остающихся верными православию. Вспоминая эти тяжкие времена, Георгий пишет: "Православие было гонимо католическим фанатизмом. Церкви наши стояли пусты или отданы были униатам. Миссионеры насильно гнали народ в униатские костелы, ругались над ослушниками, секли их, заключали в темницы, томили голодом, отымали у них детей, дабы воспитывать их в своей вере, уничтожали браки, совершенные по обрядам нашей церкви, ругались над могилами православных" (VII, 326).
Великую заслугу Георгия Кониского Пушкин видел в том, что тот, напротив, своими проповедями содействовал взаимопониманию народов, провозглашал, с точки зрения поэта, очень правильную человеколюбивую идею: единокровные народы-братья всегда должны быть вместе, и даже разные вероисповедания не должны разрушить их союз.
Но на этом пути стояла еще одна враждебная сила - всякого рода господа: польские, украинские, белорусско-литовские шляхтичи, магнаты и помещики. Униатские затеи шли с их стороны. Пушкин, как несколько позже Н.В. Гоголь, справедливо полагал, что межнациональные усобицы выгодны именно господствующим классам. Измена Мазепы, этого Иуды, по определению Пушкина, имеет не столько национальные, сколько лично-престижные истоки, в ней проявилась философия феодального сепаратизма.
На страницах "Современника" Пушкин поместил изложение рукописного труда Г.А. Полетики "История Руссов или Малой России". Волосы встают дыбом при чтении описаний, воспроизводящих чудовищные злодеяния католиков и униатов, чинимые ими над русским православным народом. Но Пушкин обращает внимание, что исполнителями этих злодеяний были единокровцы, свои, русские, но господа-помещики и шляхтичи. "Чиновное шляхетство малороссийское... отложилось от народа своего и различными происками, посулами и дарами закупило знатнейших урядников римских, сладило и задружило с ними, и мало-помало согласилось первее на унию, потом обратилось совсем в католичество римское" (VII, 337). Более того, именно свои господа стали главными притеснителями народной веры, которую изживали с такой "неслыханной лютостью", с такой "изуверской жестокостью", какая "никакому дикому и самому свирепому японцу не придет в голову, а произведение ее в действо устрашило бы самых зверей и чудовищ" (VII, 341).
Простым людям делить нечего. Стремление разжечь национальные страсти, чтобы нагреть на этом руки, свойственно только богачам - феодалам и так называемым "государственным мужам". Эта мысль звучит между строк и в послании "Клеветникам России" и особенно ясно в "Истории Пугачева" и в повести "Капитанская дочка".
"Общее возмущение башкирцев и калмыков", изображаемое здесь, Пушкин объясняет непомерным социальным их угнетением, которое одинаково шло как со стороны русских властей, так и со стороны башкирских старшин и баев, калмыцких князьков и ханов (VIII, 169, 172, 177). Преследуя свои цели, иногда они, используя выгодную ситуацию, возмущают толпу, ведут биться под лозунгом "За национальные права!" - и... бросают на полдороге, обеспечивая свое благополучие штыками карателей (см.: VIII, 231, 258).
Когда Пушкин в своем поэтическом завещании выражал веру, что будет "любезен народу", в частности, тем, что в свой "жестокий век" "восславил свободу", он, во-первых, под словом "народ" имел в виду союз народов, населяющих Россию, а во-вторых, славил, конечно, свободу социальную, которая, по его мнению, обеспечивает и свободу национальную. Пушкин верил, что рано или поздно справедливое устройство общества в России будет достигнуто. Он понимал, что и сам внес свою лепту в это дело, чем несказанно гордился. Именно поэтому он мог сказать:
Слух обо мне пойдет по всей
Руси великой,
И назовет меня всяк сущий
в ней язык,
И гордый внук славян, и финн,
и ныне дикий
Тунгус, и друг степей калмык.
(III, 373).
Пророческие слова поэта начали сбываться в XIX столетии. Но тогда еще многие народы жили в состоянии неволи, влачили под гнетом царизма жалкое существование, не знали письменной культуры, например те же тунгусы (эвенки) и калмыки. Только после Великой Октябрьской социалистической революции (как бы к ней сейчас ни относиться, но игнорировать факты мы не можем) мечты поэта стали реальностью. В "Союзе республик свободных" Пушкин стал самым читаемым и почитаемым поэтом. Азербайджанский поэт Вахиду Дастгерди так объяснил эту любовь и признание:
О Пушкин, певец мира,
Песни твои лучшие в мире,
О, великий русский поэт...
Не только Россия гордится
тобой,
Весь мир приобретает цену
благодаря тебе...
"Весь мир приобретет цену благодаря тебе", - хорошо сказано. Пушкин помогал народам осознать самих себя, стимулировал их духовный прогресс.
Армянский поэт Микаэл Налбандян прямо связывает популярность Пушкина у всех народов с его проповедью свободы. В стихотворении, представляющем собою авторизированный перевод пушкинского "Поэта", он с пафосом заявляет:
Свобода! - и пускай враги
Ждут, гибелью грозя!
Пускай огонь, пускай ни зги,
Пускай ревет гроза!
До виселичного столба
Я руку к ней тяну,
Свободу милую любя,
Одну ее, одну!
Произведения Пушкина переведены на языки всех народов Севера. Их поэты называют его своим учителем, "светочем", благодаря которому они познали радость творчества. Эвенк Алексей Платонов пишет:
Нерукотворный "Памятник"
Мне ясно говорит,
Что ты, великий Пушкин,
Слышишь наши песни.
Ты, Пушкин, погляди
На "дикого тунгуса" -
Ведь это я - эвенк,
Навек теперь свободный.
Стихи Пушкина стали близкими и родными нанайскому народу.
На Малмыжском утесе стою,
Весеннюю песнь пою.
Книгу в руках держу,
Стихи Пушкина читаю, -
пишет нанаец Аким Самара в стихотворении "Весенний Амур".
Представители даже старых, испытанных национальных культур не стесняются признать первенство Пушкина, его выдающуюся роль в судьбах современных литератур. Как не вспомнить тут поэтическое высказывание великого татарского поэта Габдуллы Тукая:
Если Лермонтов и Пушкин -
Каждый солнце в небесах,
Я луною светлой буду,
Их лучи в моих стихах.
Когда выдающийся казахский акын Абай занялся переводом "Евгения Онегина", он, по признанию исследователя его творчества Мухтара Ауэзова, руководствовался мыслью, что все народы в соответствующих условиях думают и чувствуют одинаково, что русскому и казаху легко подружиться. Абай, как дитя, радовался, узнав, что в бумагах Пушкина найдена была запись казахской народной поэмы "Козы-Курпеш и Баян-слу" (есть основание предположить, что рукопись этой поэмы попала к Пушкину из рук известного литератора, уроженца Верхнеуральска П.М. Кудряшева). Этот факт придал Абаю смелости, он переводил "Евгения Онегина" с ощущением, что характеры и судьбы героев романа в чем-то близки жителям казахских степей. Невероятно, но факт: многие отрывки из романа Пушкина в переводе Абая стали любимыми песнями казахов. Об этом свидетельствует, в частности, известный этнограф, путешественник Дмитрий Львович: "Признаюсь, сразу я собственным ушам не поверил... Вообразите только: старый киргиз распевал не более не менее, как... письмо Татьяны к Онегину... Я спросил Аблая (так звали певца. - А.Л.), не знает ли он, кто сочинил эту песню. По его словам выходило, что тоже какой-то ихний "улейши", об истинном авторе он, конечно, даже не подозревал".
"Пушкина, - вспоминал М. Ауэзов, - знали, заучивали не только грамотные люди, но знали большинство акынов-певцов и поющая молодежь. Прекрасные, волнующие мелодии, сочиненные Абаем к тексту письма Татьяны, к объяснениям Онегина, широко разносились по казахским степям. Помнится, как пели девушки на качелях о душевных излияниях Татьяны, как пели на свадебных торжествах, на всяких семейных увеселительных вечерах признанные певцы. М. Ауэзов объясняет такую доходчивость Пушкина не только гениальной простотой его стиха, но и тем, что русские и казахи члены одной семьи... Вот оно! Сомкнулось! Мечта Пушкина о том, что рано или поздно народы России "в единую семью соединятся", в годы Советской власти стала явью.
Увы! Перечисленные выше факты, свидетельствующие о том, что предсказания Пушкина о соединении народов в единую семью не были утопией, поэтической фантазией, относятся к 30-70-м годам завершающегося столетия. Думаю, что если бы какой-то силе удалось сегодня поднять Александра Сергеевича из гроба, он вскричал бы от обиды и гнева, увидев, что наладившиеся было семейные связи между народами России усиленно и целенаправленно кем-то разрушаются, что даже его светлое имя втаптывается в грязь, памятники, установленные ему в национальных республиках, оскверняются, подвергаются уничтожению (во Львове, Вильнюсе, Риге, Грозном и т.д.) - и все из-за того, что "чувства добрые он лирой пробуждал", ратовал за соединение народов в "единую семью".
Сегодня, отмечая 200-летие со дня рождения А.С. Пушкина, хочется кричать, взывать к совести людской: "Опомнитесь! Чего вы делите?! Ведь так хорошо жить вместе! Так замечательно знать, что "наш союз нерасторжим и вечен"!"