14-04-99
Корреспондент "Пари Ревью" допытывался у В. Набокова:
- Вы причисляете себя к какому-нибудь сообществу?
- Вообще-то нет, - отвечал писатель. - В уме я могу перечислить довольно много людей, к которым хорошо отношусь, но они составили бы весьма разношерстную и дисгармоничную компанию, если их собрать вместе в реальной жизни на реальном острове.
Нам было бы очень любопытно узнать имена. Но кое о чем можно догадываться. И даже с большой вероятностью можно сказать, какие это могли быть люди, коим нет дела до общественных истин, до злободневных социальных вопросов. Это были бы личности, почитаемые писателем за пылкость и непосредственность чувств, за искренность перед жизнью и творчеством. Набоковское пристрастие к человеку не могло быть связано ни с конфессиональной принадлежностью, ни с этнической, ни тем более с социальной сословностью.
"Настоящий человек - поэт", - сказал он однажды.
Лекции по русской литературе, которые он читал 18 лет перед студентами, как раз и указывают на тех людей, к которым он хорошо относился. Это "человек, проходящий в обличии врача, студента, сельского учителя и людей других профессий, через все рассказы Чехова". Набоков с особенным удовольствием отмечает в них преданность нравственной красоте, преданность благу всего человечества.
"Такие люди могли мечтать, но не могли править. Они разбивали свои и чужие жизни, были глупы, слабы, суетливы, истеричны; но за всем этим у Чехова слышится: благословенна страна, сумевшая породить такой человеческий тип. Они упускали возможности, избегали действий, не спали ночами, выдумывая миры, которых не могли построить; но само существование таких людей, полных пылкого, пламенного самоотречения, духовной чистоты, нравственной высоты, одно то, что такие люди жили и, возможно, живут и сейчас где-то в сегодняшней безжалостной и подлой России, - это обещание лучшего будущего для всего мира, ибо из всех законов Природы, возможно, самый замечательный - выживание слабейших".
На воображаемом островке среди таких людей он, несомненно, увидел бы и самого Чехова. А впрочем, сам Чехов и есть тот островок гуманистической культуры, по Бердяеву, хрупкой и замкнутой в себе, но источающей удивительной силы и чистоты свет.
Все почти критики, современники Чехова, брюзжали по поводу сумеречных картин, слабовольных рефлексирующих героев писателя, которые не делают дела и никуда не зовут читателя. Но с каким благоговейным чувством вспоминает В. Набоков картины чеховских пейзажей, улиц, домов, оврагов и даже серых ворон - всю, по его словам, трогательную тусклость, всю эту чудную слабость, весь этот чеховский воркотливо-невзрачный мир. И вывод таков, словно только сегодня произнесен: все это "стоит сберечь среди блистания могучих наглых миров, которые сулят нам поклонники тоталитарных государств".
Тонкий ценитель художественной детали, Набоков отмечает их изумительную точность у Чехова, словно показывает нам какую-то грань человеческой сути, существа. Он называет это магией деталей. А через магию деталей мы видим магию человечности, жизненности всего сущего. Вскользь сказанная короткая фраза о том, как Анна Сергеевна "потеряла в толпе лорнетку", восхищала Набокова. "Чехову одинаково дорого и высокое, и низкое; ломоть арбуза, и фиолетовое море, и руки губернатора - все это существенные детали, составляющие "красоту и убогость" мира".
Человеку может выпасть на долю жизнь бедная, многотрудная, но есть нечто, что делает жизнь осмысленной и даже возвышенной. А применительно к художнику можно сказать: он со всем тщанием и достоверностью пишет эту бедную жизнь, но не улавливает чего-то важного, и результат один - мало смысла и много тоски, и нет в таких описаниях живописной правды жизни. А ведь только одна, как будто нечаянно оброненная фраза, может вдохнуть в твое писание жизнь и свет.
Рассказ "В овраге". "Липе и ее матери, которые родились нищими и готовы были прожить так до конца, отдавая другим все, кроме своих испуганных, кротких душ, - быть может, им примерещилось на минуту, что в этом громадном таинственном мире, в числе бесконечного ряда жизней и они сила..." В. Набокову так хочется, чтобы читатель обратил внимание на выражение "кроме своих испуганных, кротких душ".
Художественности и культурности, которые только и могут служить заслоном скуке и пошлости, писатель придавал первостепенное значение. Для него прежде всего привлекательны в творчестве моменты, когда картина начинает жить собственной жизнью. В. Набокова раздражает стремление Н. Гоголя после написания вещи объяснить ее социальную функцию. Но сами картины жизни, воссоздаваемые фантастически талантливым мастером, вызывают восхищение. Вот ночь наступает в тихом провинциальном городке, и наш старый знакомец Чичиков, отяжеленный целодневными своими заботами и вечерним угощением у хлебосольных хозяев, ложится спать. Два его слуги тем временем тоже не упускают своего и тоже возвращаются в гостиницу хорошо захмеленные и в конце концов засыпают. Вот уже вся гостиница спит, однако светится одно окошко, а там, как известно, проживает поручик из Рязани. Он не может заставить себя лечь спать, потому что купил пятую пару сапог и все мерит, и мерит, и любуется чудной обновой. "Этим кончается глава, но и по сей день поручик мерит свой бессмертный сапог, и кожа блестит, и свечи ровно и ярко горят в одиноком светлом окне мертвого городка, накрытого звездным ночным небом. Я не знаю более лирического описания ночной тишины, чем эта сапожная рапсодия".
Он пристрастен в отношении Гоголя, как только может быть художник пристрастен, нет, не только к творцу, но к самой основе жизни, ее высокой эстетике, ее очарованию, не задетому никакой интеллектуальной заумью.
Трудно представить В. Набокова поклоняющимся кому-либо. Пушкину он поклонялся. Понимая, что все воображаемое о поэте в конце концов есть обман, понимая всю тщетность такой попытки, он, между тем, оставил нам колоритнейшие видения, вызванные желанием приблизить облик героя. Это было бы правдоподобным, но не самой правдой, говорит он, а сам нижет и нижет изумительнейшие подробности, не в силах отказать себе в таком удовольствии. Тут и маленькая смуглая рука, и особенность мужского костюма, продиктованная необходимостью пользоваться лошадью, элегантность этого костюма. Вот он, мечтатель, облокотившийся о гранитный парапет, искрящийся при луне и инее; в театре, с моноклем, в розовом свете; в деревенской глуши: "в ночной рубашке, взъерошенный, марающий стихи на серой бумаге (в которую оборачивали свечи), жующий яблоко".
Видения В. Набокова - как видения на хрупком островке, который извечно оберегают те, кому дано "превращать жизнь в маленький шедевр".
Валентин ИСАЕВ.