14-04-99
Несмотря на то, что к юбилею мы получили практически "всего" Набокова, ясности никакой не добавилось. По-прежнему над всем великолепием этим довлеет образ эстета и мизантропа, выкладывающего из кусочков льда противное слово Вечность. Совершенно невозможно прописать В.В. по какому бы то ни было ведомству, классифицировать, застроить и посчитать. Между тем, кажется, Набоков - обычный русский классик, рядовой великий писатель. Если, конечно, подобные дефиниции применимы к могучим да великим. Как отличить обычного сочинителя от значительного? Просто не каждый пишущий является автором. Да, аттракционы и конструкции Набокова головокружительны, грандиозны, но не менее существен и общественный пафос, тот самый метафизический "глагол", сообщающий творчеству любого писателя цельность, надмирную широту и объемность.
Поэтому, кстати, понятно уважение, с каким отнесся к Набокову Солженицын - эстетически прямые противоположности, они, тем не менее, смыкаются в неистовом служении идолу общих свобод. Другое дело, что понятие это понимается ими по-разному - Солженицын тяготеет к православным идеалам всеединства, прозападно настроенный Набоков предпочитает здоровый индивидуализм либерального толка. Потому книги его правильно возникли у нас в свой день и час, когда маятник коллективных настроений качнулся в противоположную сторону ценностей частных, сугубо приватных. Но и здесь, слава Богу, Набоков стоит в стороне, не участвуя в идеологических и, тем более, политических баталиях.
А мизантропом можно назвать любого более или менее ответственного и оригинального человека, не озабоченного собственной понятностью: мизантроп дорос до такого состояния, когда имеет право предложить себя - только лишь как себя: понимай и принимай, как есть, или уходи. Нормальная реакция на агрессию муравейников больших городов. Человек человеку - марсианин, и можно не тратиться на строительные леса объяснений, сразу же представ в холодном блеске совершенства собственной философии. Еще мизантроп и трепетный романтик-идеалист, не желающий (не умеющий) простить людям их вопиющих несовершенств.
Вечная отчужденность Набокова станет понятной, если вспомнить, что он - последний дворянин в русской литературе, реально-умозрительный мост, протянутый от грандиозного великолепия уже без пяти минут позавчерашнего XIX века в похмельные утра наши. Аристократическая аккуратность стиля, изысканность отделки, "идейно-тематический" окрас лабиринтов напрямую отсылает ко временам бури и натиска, зеркального двоемирия и побега энтузиаста в экзотические обстоятельства. Чуждая всяких там модерновых методологий, схема творчества В.В. идеально вписывается в старомодную типологию романтического движения. Понятно его презрение к Достоевскому. Все говорят о жанровой близости (и тогда, что ли, зависти?!), между тем как имеет место быть движение классовой ненависти. Разночинцы надругались над литературой, превратив ее в девку, обслуживающую общие интересы. Только игра отвечает высшим интересам отдельно взятой личности, способной проиграть всю жизнь на бильярде, потратить состояние на леденцы. Бирюльки как смысл жизни - ибо лишь играючи можно наименее травматично вычислить собственное месторасположение в этом мире.
Вопросы идентификации возникают лишь в одиночестве, когда человек сам на сам выясняет отношения - с собой. Симптом одиночества, вернейший его признак. В толпе у человека нет такой необходимости, ибо он сливается с другими. Впрочем, точно так же слабый человек, оставшись наедине с собой, хочет к чему-нибудь да прикоснуться - идентификация и есть прикосновение, необходимость соотнестись хоть с чем-нибудь, выразить себя через что-то другое. "Рассеянный человек и есть самый сосредоточенный" - написал где-то другой В.В. - Розанов. Задумавшись о самом важном, не мудрено выпасть и вообще пропасть, стать действительно лишним человеком. Что сказать о жизни - что она оказалась не такой, как виделось из детства, жесткой, что дерюга, и глупой, как та самая кухарка...
Не случайно Набоков все больше и больше становится детским писателем. Такова участь всех реально великих авторов. Главный "потребитель" его сейчас - умный вьюноша, обустраивающий собственную мифологию. Лучше других В.В. учит самостоянию, осознанию того, что кроме себя более рассчитывать не на кого. Так девочек учат не доверять незнакомцам. Мир должен перекраивать по лекалам личной синдроматики, ставить на первое место придумки по его поводу. Истины не существует. Правды тоже. Весь мир - театр теней и отражений. Играй, летай, скользи. Земное притяжение не смертельно, пока невесом, не отягощен сверхзадачей, убивает переменный ток однозначности, любое соприкосновение с серьмягой.
Явление Набокова в России имело свою жесткую логику причинно-следственных цепочек. Массовый читатель был обречен на ускоренное изучение творчества В.В., как если бы тот был по-прежнему действующим автором и выдавал в год по два-три романа. Которые печатали, практически не отступая от биографической канвы. Помните, как первыми выскочили "Защита Лужина" в "Москве", "Машенька" в "Литературной учебе". Ну, разумеется, "Лолита"... Томики стихов и рассказов, пьесы... Потом, чуть позже, огоньковский черный четырехтомник с комментациями О. Дарка, екатеринбургский "Бледный пламень" в бумажном переплете. И начало английской коллекции В.В. И неслучайное, одновременно с лекциями по русской и зарубежной литературе, появление двух переводов "Ады".
Потому что "Ада" - роман-эпилог, действительная страсть, страсть к литературе, литературный памятник прозе, всей сразу, от и до. Не "русской", но вообще традиционно книжному образу мировоззрения, пока привычному, но уходящему в тень, рассеивающемуся, растаявшему. Памятник "поэзии" и поэтическому отношению к действительности - "Дар" был написан раньше и по-русски... Сам Набоков говорил, что героиней романа была не Зина, а русская литература... Да, русский и английский Набоков так, собственно говоря, и соотносятся, как "поэзия" и "проза". Поэтому итог подводит не "Доктор Живаго", компромиссно учитывающий новое положение светил, но именно "Ада", причинно-следственную непоправимость истории переигрывающая в пользу неизменного.
И теперь вот совсем уже символический финиш - том комментариев к "Евгению Онегину", послесловие, последыш. Дальше - еще не тишина, но невнятное бормотание, перетолковывание бывшего, манипуляции готовыми блоками. Какая точная, точеная вышла рифма: другие берега пушкинского романа "на язык, на вкус, на цвет" смакуются последним из последних истинно лишних людей наших. А есть ведь еще стихи, вьющиеся по петитным чердакам приложений, пронзительные и прохладные, отдавшие витражную цветастость свою массиву прозы, уставшие, бледные огоньки, точно по цепочке передающие токи затухающей традиции.
Вдруг, вечность - это не банька с пауками, но зеркальная комната, отражения в которой уничтожаются бесконечными и взаимными делениями. Меж страниц ее зеркальных стен медленно живет, опыляет створки стеклянных пирамид, опаляет бледным пламенем плавных траекторий бабочка по имени Набоков.
Дмитрий БАВИЛЬСКИЙ.