15-04-98
Так называлась глава в моей книжке "О друзьях и товарищах" (Южно-Уральское книжное издательство, 1989 г.), посвященная заслуженному деятелю искусств РСФСР Селиверсту Эдуардовичу Блажевичу.
Тактично постучавшись в фанерную дверь "кармана" Дворца культуры Орджоникидзевского завода, вошел человек лет пятидесяти пяти, с симпатичным лицом, с маленькими, начавшими седеть, аккуратно подстриженными усиками, обаятельный, интеллигентный. Остановившись у двери, он отдышался, прокашлялся и нагнул небольшую голову:
- Блажевич.
Массивная белая рука до боли сжала мою, запачканную глиной руку, а молодые, серые глаза смотрели внимательно и оценивающе.
Я не знал, кто такой Блажевич, но почему-то подумал, что - педагог. Педагог по призванию заметно отличается от представителей любой другой профессии.
Блажевич только что вернулся из Москвы, где в Доме народного творчества попросили его передать "участнику Всесоюзной выставки народного изобразительного искусства Фоминых" грамоту, тысячу рублей и значок...
Тогда я вернулся из плена, работал на военном заводе N 88 в конструкторско-технологическом бюро. Из преподавателя химии я превратился в конструктора... В свободное от работы время, которого было не так уж много, лепил сначала на "свободную тему", потом начал "осваивать" натуру. Лепил портреты. В 1948 году, в связи с реконструкцией завода, отдел главного архитектора, где я работал в последнее время, расформировали. Я уволился и уехал в Челябинск, где жила моя сестра и куда приехали из эвакуации мои родители.
Мои скульптуры забрал руководитель изостудии завода, а когда стали формировать Всесоюзную выставку народного изобразительного искусства, он предложил их выставкому. Два портрета были приняты...
Селиверст Эдуардович Блажевич родился в 1898 году. Детство его прошло на станции Новосокольники и в Великих Луках. Отец работал путевым обходчиком, мать - уборщицей. Ему рано пришлось испытать и голод, и холод, и узнать цену куска хлеба. Любовь к искусству пронес через тяжелые годы ученичества в механических мастерских. Свободного времени не хватало даже для того, чтобы хоть раз в неделю выспаться.
На счастье Блажевичу встретились учитель Святкин и рабочий Жириков, принявшие участие в его жизни. Первый занимался с ним по общественным наукам, второй настойчиво поощрял рисование. Он же и познакомил его со студентом Леонидом Александровичем Малышевым, впоследствии довольно известным художником. Малышев начал готовить Блажевича к вступительным экзаменам. В 1921 году Блажевич стал студентом Академии художеств.
Во время блокады Ленинграда Блажевич пошел на Кировский завод слесарем-наладчиком, думая, что именно в этом качестве принесет больше пользы Родине. В Челябинск приехал вместе с заводом. На ЧТЗ до 1946 года работал технологом. Вот тогда и принял изостудию...
Мой "Ленин" ему нравился. Он хотел чем-нибудь помочь мне. И помог. Не в Челябинске - в Москве.
В 1951 году, когда заседал республиканский выставком, Блажевич каким-то образом оказался в Москве. Потом рассказывал:
- Понимаете, захотелось посмотреть, как там на выставкоме. Приехал на Кузнецкий мост, смотрю, а "Ленин" стоит на дворе, и никто не собирается переносить его в просмотровый зал. Говорят: "Тяжел". Я - туда, сюда, не могу найти, кто отвечает за показ работ выставкому. Вдруг подходит ко мне этакий дядя с красным носом, спрашивает: "Ваш труд?" "Мой, мой", - говорю. "Туда?" - кивает на дверь. "Туда, туда, - отвечаю, - если можно, поскорее". "На этом свете, - говорит, все можно", - и показывает фигуру на пальцах. Я киваю, дескать, принимаю условия... И через пять минут "Ленин" стоял в зале, на хорошем свету.
Селиверст Эдуардович с удовольствием рассказывал всем, как ловко все у него получилось:
- Понимаете, "Ленин" прошел без сучка, без задоринки. Вот ес твой пес!
И смеялся, счастливый.
С этого времени мы с Селиверстом Эдуардовичем подружились семьями. У него в студии я вылепил портрет ученика Ленина по французской школе Лонжюмо Ивана Степановича Белостоцкого.
О студии Блажевича много писали (и я в том числе). Приезжали к нему из других городов и областей знакомиться с методами и формами работы Блажевича. Ему присвоили звание "Заслуженный деятель искусств РСФСР", а он, вместо того, чтобы радоваться, становился все задумчивее и грустнее...
Как-то он заболел, я пошел навестить его. Он сам открыл дверь и, вроде, растерялся. Стоим, смотрим друг на друга. Я ничего не понимаю. В неурочный час появился, что ли? Раздеваться не предлагает, не приглашает в комнату. Может, думаю, откланяться и уйти?.. Но вдруг с ним что-то случилось, повеселел, начал шутить, смеяться, помогает раздеваться, потащил в свою комнату...
На стене я увидел все ту же, когда-то давно начатую картину, о которой никогда ничего не говорил. На столе валялись рисунки, фотографии, несколько этюдов, палитра, кисти... Заметил мое удивление, переминаясь с ноги на ногу, потирая руки, сказал:
- Вот решился вплотную заняться... Немного прорисовываю, прохожу гризалью, скоро начну писать лессировками...
Он не назвал ее ни картиной, ни полотном - никак. И посадил меня так, чтобы я не видел ее. Потом проговорился: это, мол, "Испытание танков".
Селиверст Эдуардович - худой, небритый, в полосатой пижаме, убирал со стола, что-то сбивчиво объяснял, а потом увел меня на кухню, где жена его, Екатерина Ефимовна - добрая, заботливая и большая хлопотунья - собирала на стол.
Когда опрокинули по рюмочке, повеселел мой друг и заговорил:
- Наверное, удивились: что это, мол, с Блажевичем? То белеет, то краснеет, как деревенская деваха? Правда?.. Подумали, знаю! Так и быть, вам-то я сознаюсь. Мне, дорогой мой, стыдно. Да, да, стыдно. Вот ес твой пес до чего дожил! Учу писать картины, а сам не умею. Раньше-то об этом не думал. Считал - делаю большое дело. Нужное дело: учу молодежь, приобщаю ее к искусству.
- А сейчас разве так уже не думаете?
- И сейчас так думаю, но не в этом дело... Когда вы передали, что Владимир Александрович Серов сказал, что не знает меня как художника, мне стало ужасно обидно и стыдно. Стыдно, горько и обидно. Конечно, ему не обязательно помнить все мои работы, но что он их не знал - неверно. Забыл - одно, не знал - совершенно другое... Так вот, что скрывать, я обиделся и решил: буду писать, мол, я еще докажу... Смешно?..
- Не вижу ничего смешного.
- Смешно, - тихо и печально заключил он. - Начал писать и - ничего не получается. Не умею! Разучился! А ведь все-таки кое-что умел. Даже здесь: помните портрет Иванова?..
Я показал наклоном головы, что согласен с ним. Мне его стало так жалко. Хотелось заплакать...
Возбуждение прошло, он ссутулился, спрятал руки под мышками, точно озяб. И глядя куда-то в сторону, проговорил:
- Как быстро жизнь прошла. Сейчас - пенсия. Правда, небольшая, но все-таки жить можно. Бывает за лекции подбросят немножко. Жить бы да шевелить кисточкой, так не получается. И здоровье, прямо скажем, неважное...
О Серове... Селиверст Эдуардович подал заявление о приеме его в Союз художников. За войну и работу на заводах потерял связь с союзом. И механически выбыл. А после того, как присвоили звание, забеспокоился. Но правление не знало, как поступить. Тогда председателем правления был М.А. Комиссаров. Он, когда я поехал в Москву, посоветовал зайти в правление республиканского союза, поговорить с председателем Владимиром Александровичем Серовым. Я объяснил Владимиру Александровичу положение дел. Он подумал и сказал:
- Блажевича я отлично помню, только вот как принять его в союз, ума не приложу. Он же главным образом занимался преподавательской работой. И вскоре после окончания института перестал участвовать на выставках... Разве вот что: оформляйте его как искусствоведа...
Так мы и сделали.
Вот думаю о нем и на сердце становится тяжко. Все, что он имел, отдал людям, а себе ничего не оставил...
Как-то пошел на кладбище и не смог отыскать его могилу...
Паисий ФОМИНЫХ,
скульптор.