19-01-99
С обеда по небу бродили раздерганные сизые тучки. К вечеру они сошлись над старыми березами лесозащитной садовой полосы и вдруг разродились теплым дождем. Гремели от крупных капель и парили прокаленные солнцем крыши, воробьи картечью сыпались на землю, звонко кричали, ныряя в пенистых лужах. Шла повальная птичья баня.
Мы с дедом Рябинкиным тоже слезли с банного полка и, завернувшись в простыни, отдыхали на лавочке в буйных зарослях "золотого шара", говорили о том о сем.
- Умыло землю, и на тебе - жисть совсем другая, веселая пошла, - философствовал дед. - Я вот чо: к тебе сегодня ночью постучу, вместе дежурить будем. Увидишь, все не так...
Подумал - чудит старик, но он разбудил меня, когда полная луна упала в недвижимые лужи и ее неверный свет пролился над садами. Сон был безнадежно испорчен. Накинув плащ и вооружившись черенком от лопаты, я уныло поплелся вслед за бодрым и жизнерадостным дедом - нашим ночным сторожем.
В теплой фуфайке, в высоких "татарских" галошах с загнутыми носами, он легко шагал по дорожкам, постукивал по заборам увесистой дубинкой и время от времени стряхивал с каракулевой фуражки морось, стекавшую с листьев.
- Вот видишь, Анатолий, все не так.
- Что не так?
- Совы, для примера, поют... Днем их не слыхать, сидят себе на сосне, глазами лупают и бормочут негромко. А в ночь-глухомень - они райские птицы!
Прислушались. Совы действительно "пели". Густой воздух, влажную зелень со всех сторон пронзали их водяные заунывные трели: "Сплю-юю, сплю-юю..." Иногда, роняя капли, птицы беззвучно срывались с веток и обморочно скользили в сиянии ночи.
А Рябинкин уже шлепал галошами дальше, притормаживал, говорил сам себе:
- Березы по ночи совсем не те, видишь какие, словно в божьем храме на исповеди стоят. А груши? Груши после ливня лохмы распустили - чистые ведьмы на пиру... Вот вишни. Они, Анатолий, и ночью вишни - торчат себе и торчат, что днем, что без солнца - все одно. Пойдем, огурцы покажу...
Пришли к огурцам.
- Ну и чо? - задиристо спросил дед и вылил из галоши воду.
- Огурцы как огурцы.
- Ну да! - загорячился Рябинкин. - Ты приглядись, голова твоя садовая, они ж под луной другие насовсем - чисто ночные жители и прямо на глазах твоих произрастают!
Я замолчал, притронулся к угольчатому шершавому листу, усеянному бриллиантовыми брызгами, и... отдернул руку. Тонкий колючий усик, свернутый спиралью, шевельнулся и вдруг стрельнул, зацепившись выше.
- Ага! - победно сказал Рябинкин. - Чо я говорил? Кабачки, патиссоны, брат, еще занятнее. Дежурим мы однажды с твоим соседом Семенчуком и Каблуковой (рассудительная, понимаш, женщина!) Идем. Не идем, а как шпиены, сквозим по дорожке - не видать нас, не слыхать. Вдруг на кабачьей грядке - шорох, точь-в-точь кабачки прут, в мешок складывают. Подкрались мы мышами и... дружно в атаку пошли. А там... нету никого! Вот, думаем, дураки, чево крались - подметки зря сшоркивали.
Затихли. Только на грядке все шур да шур, шур да шур...
Фонарь зажгли, пригляделись. Оказывается, кабачьи плети по ночи ползут - развиваются, значитца.
Мы неторопливо шли по спящему саду, дивились - все было "не так" под этим лунным светом, и я ничуть не жалел, что дед разбулгачил меня среди ночи.
У колодца Рябинкин остановился и вдруг спрятался за моей спиной.
- Тт-там, тт-там чего-то хреновое, - сказал он и показал на черемуховый куст.
Куст и впрямь вел себя странно. Ветра не было, а он покачивался, дергался, будто пытался взлететь, выталкивал из себя светлое марево. Зыбкая фигура в белом смотрела на нас огненным глазом. У меня по спине побежали мурашки.
- Ей-богу, нечистая сила колобродит, - омертвело шептал дед. - Слышь, хрынчит фистулой? Запугивает, видать, нас, собака! Счас я ему, Анатолий, покажу, как на сторожей кидаться...
Он крякнул и с размаху запустил в черемуховый куст дубинку.
- Уй! Ай-я-яй!!! - взвыл куст знакомым голосом, и на дорожку вылетел... табаковод Копейкин в белой ночной рубахе. - Зачем же вы, черти-ночевщики, мне шарабан расколотили?!
Дед растерялся. Но уже через минуту вытянул из колодца ведро холоднющей воды и, приложив к лысине табаковода мокрый компресс, перешел в наступление.
- А зачем ты на нас страх нагонял, Копейкин?
- И не нагонял я, просто на лавочке сидел, после парилки передых делал.
- А хрынчал чево?
- Не хрынчал вовсе, а трубку свою продувал-раскуривал.
Мы больше часа сидели около раненого Копейкина, жалели его, меняли компрессы, дед раскуривал ему трубки с "донским" самосадом. А потом, запив это дело "грушовкою", завернули в его баню попариться.
Копейкина баня жаркая и маленькая, а вот фингал на его лысине здоровенный вырос. Не скоро завянет.
Анатолий СТОЛЯРОВ.
(Наш корр.).
г. Троицк.