24-12-97
В течение двух лет я покупала в челябинских киосках газету "Сегодня", чтобы прочитать очередную страницу "Искусство". Здесь не было ничего от периферийной описательности, свойственной иным, в том числе и столичным, изданиям. Исполненные изящества и блеска критические обзоры, подробности нашумевших мировых премьер, экскурсы в историю культуры при полном отсутствии какого бы то ни было заискивания перед читателем и заигрывания с ним, - все это разительно отличало газету от других отечественных изданий. С конца прошлого года газета "Сегодня" перестала публиковать материалы былого уровня, касающиеся культурной жизни. Причина в реорганизации и последовавшем за ней упразднении некоторых отделов, в том числе и искусств, вследствие чего большая группа журналистов была уволена по сокращению штатов. Страница "Искусство" продержалась три года...
Недавно в Челябинске по приглашению педагогического университета побывал создатель культурного феномена газеты "Сегодня" Борис Кузьминский - журналист, переводчик, литературный критик, лауреат престижных премий, а с недавних пор - член Академии современной российской словесности. Ему 33 года, он выпускник филфака МГУ. Начинал в "Литературной газете", работал в "Независимой", а после ее раскола ушел в "Сегодня" с группой других журналистов-единомышленников. Сейчас обозреватель по зарубежной литературе газеты "Коммерсант". При всей многогранности творческой деятельности ощущает себя прежде всего журналистом.
- Это главное в жизни, - говорит Кузьминский. - Когда был ликвидирован отдел искусств в газете "Сегодня", у меня было такое ощущение, как будто я умер...
- От кого, по-вашему, зависит сегодня создание максимальных условий самореализации для журналиста: от редактора, инвестора, от самого журналиста?
- Это только в газете "Сегодня" все целиком зависело от меня как заведующего отделом (который, кстати, назывался "искусств", а не "культуры", и это принципиально). У нас была невероятно дружная и творческая атмосфера, полное доверие друг другу, никакой цензуры ни со стороны редактора, ни со стороны инвестора. Все мои обозреватели, если они работали в штате, не имели ни малейших ограничений. Мы не работали с авторами, которые плохо писали, и не редактировали плохих текстов. Поэтому, несмотря на очень маленькие гонорары, люди хотели нам писать, и у нас была возможность выбора публикаций.
- И не было ни одного случая, чтобы "слетел" чей-то материал?
- Не было. Иногда переносили статьи, но и это было ЧП, форс-мажор. Так же, как сокращения. У нас была мягкая верстка, макет рисовался на основе готовых материалов, и если появлялись "хвосты", то уменьшался кегль. Замечательный был макет, гибкий, фотографии можно было ставить любой величины, хоть на полторы колонки, а сами колонки и сужать, и расширять. Вообще я считаю, что чем меньше в газете обязательных элементов, тем лучше. Словом, по степени творческой свободы обстановка была необыкновенная. Сейчас, в "Коммерсанте", я уже не участвую в делании газеты, а только пишу критические рецензии, обзоры. И считаю, что в сегодняшних условиях самореализация журналиста меньше всего зависит от него самого.
- Расскажите о своей работе переводчика.
- У меня опубликованы толстый роман Фаулза "Волхв", половинка романа английского писателя-интеллектуала М. Бредбери "Профессор Криминале", сейчас в журнале "Иностранная литература" лежит небольшая повесть шумного шотландского писателя Ирвина Уэлша, по которой был снят фильм "На игле" про подонков общества. Так называлась пиратская версия, но, кажется, сейчас фильм вышел на экраны уже официально.
- Переводы - это занятие для души?
- Сначала было для души. В конце 10 класса я прочитал роман Фаулза и понял, что это книга моей жизни. У нее структура такая, как у меня внутри структура. Я начал ее переводить по субботам и воскресеньям, ни на что не рассчитывая (она страшно толстая). Я это делал только для себя - брал и вплотную соприкасался с текстом, который мне нравился, и это было наслаждением - вот так общаться с автором. Это не было трудно, хотя иногда я работал сутками. А потом знакомая предложила показать текст редакции журнала "Иностранная литература". И вдруг они взяли и опубликовали огромный роман без купюр и дали мне премию за лучший перевод года. И потом стали заказывать еще переводы. Но такого наслаждения я больше не испытывал, наверное, потому, что пока не нашел второй такой книжки.
- А когда просто читаешь, не происходит такого общения с автором?
- Такого плотного не происходит. Перевод не может быть буквальным, ты ищешь к каждой словесной фигуре метафору и выходишь на уровень эмоционального постижения смысла текста. А когда просто читаешь, то больше следишь за сюжетом, в этом разница. Когда я переводил Уэлша, то передо мной стояла интересная техническая задача. Роман представляет собой смесь жаргонов кокни, шотландского акцента, ирландского и вест-индского. Эту книгу не понимают даже англичане, они вынуждены произносить прочитанное вслух и по созвучию догадываться, что там написано.
- Откуда такое блестящее знание языка?
- У Ахматовой был такой принцип изучения английского: встречая незнакомое слово, она находила его в словаре и ставила против него галочку. Когда скапливалось пять галочек, она учила слово наизусть. Вот откуда знание языка. Я просто очень много читаю книг. Хотя меня заставляли учить английский с трех лет, нанимали учителей. Но я бы не сказал, что это оказало на меня такое же влияние, как книги. И уж никак не филфак МГУ, система обучения языка на котором заставляла людей забывать даже то, что они знали раньше. Может быть, сейчас что-нибудь изменилось...
- У вас было два выступления в Челябинском педагогическом университете. Насколько искушенной, заинтересованной показалась вам здешняя молодежная аудитория?
- Я был поражен количеством пришедшего народа, страшно волновался, потому что, на мой взгляд, зарубежная культура - не столь увлекательный для молодых людей предмет. Но глаза, которые я выхватывал из зала, светились искренним интересом. И вопросы были очень умные. А потом люди подходили ко мне и благодарили.
- Могут ли подобные выступления со временем стать для вас родом профессиональной деятельности?
- Ни в коем случае. Герой романа Бредбери, который, как и я, родился в 1964 году и который, как и я, работал в газете литературным критиком, в таких случаях говорил, что он - человек вербальный, а не визуальный. Я не считаю, что у меня подвешен язык. Потом, я боюсь аудитории. Наконец, я не столь энциклопедичен. И вообще литературный критик - это не литературовед. В этом всегда есть налет дилетантизма и чересчур много субъективизма, и это уже нехорошо. Другое дело, что бывают критики и литературоведы в одном лице. Например, Владимир Новиков.
- Чем, по-вашему, отличается, столица от провинции? Кстати, именно газета "Сегодня" первой представила молодого модельера-трикотажника из Челябинска Сашу Серафимова, о котором впоследствии написали едва ли не все столичные издания. Сейчас Саша снова в Челябинске и считает, что мода невозможна в провинции. Что возможно и что невозможно в столице и провинции?
- Наверное, про челябинского модельера писал не наш отдел. А провинция - это все, что не Москва. У меня очень резкое ощущение от Ленинграда (именно Ленинграда, потому что его нельзя называть Санкт-Петербургом). Что же касается Урала, Челябинска, то здешняя литература, например, кажется мне интереснее, чем литература Москвы. У вас сохранились традиции поэзии конца восьмидесятых годов, которую я считаю вершиной русской поэзии второй половины века. В Москве эти традиции утрачены. На Урале их представляют Виталий Кальпиди, Андрей Сальников, Вячеслав Дрожащих, Роман Тягунов.
- Столичная поэзия развивалась по другому руслу?
- В начале перестройки по нелитературным причинам в литературе возникло течение, которое вытеснило все другие, подчинило себе все, стало модным, это течение - иронизм. Многие молодые поэты, начинавшие совершенно в другом стиле, попадали под это влияние, органически им не присущее, но выгодное в тусовочном смысле. Я считаю огромной утратой гибель метафоризма. Если бы он выжил, русская поэзия развивалась бы по-другому. Сейчас метафоризм представляют И. Жданов, А. Парщиков, С. Соловьев, В. Аристов, но появление двух-трех новых поэтических циклов этих авторов не делает погоды. Если бы была альтернатива, другое дело. А то либо никакие стихи, либо ироничные. Это уже перекос.
- Склонность человека к писанию стихов - чисто российское явление?
- Во Франции 80 процентов взрослого населения пишут стихи или романы. Но мне кажется, что сейчас доля пишущих в мире уменьшается: появилось много других проблем.
- В одном из своих интервью вы сказали: "Знак вторичен по отношению к жесту, который знаком не является". И дальше: "Искусство - единственный способ самовыражения и коммуникации, где знаковость перестает работать"...
- Искусство, которое я имею в виду, - искусство авангарда - в идеале стремится к самоуничтожению. Но, разрушая старую систему знаков, ты неизбежно создаешь новую, от этого никуда не деться. Такие титаны, как Пикассо, несколько раз разрушали созданные ими же системы знаков, но для этого надо быть титаном. Любое искусство - это знаковая система, а жест возникает только в процессе попыток разрушить знаковость. Этим и занимается метафоризм. Иронизм - искусство, паразитирующее на уже готовых знаковых системах, питающееся их энергией, благоговеющее перед ними, а не отрицающее их. В конечном итоге это искусство (его еще называют постмодернизмом) благоговеет перед ложью, ибо всякий знак является ложью. Потому что не соответствует тому, что обозначает. Я говорю "зажигалка", но это слово не соответствует вот этой реальной зажигалке, потому что он в равной степени соответствует и вот этой, другой, которую я держу в руках. Я говорю "зажигалка" и вру, так как непонятно, какую именно из двух зажигалок я имею в виду.
- Что сделать, чтобы не врать?
- В идеале - замолчать. А в принципе - найти способ, который нашла метафорическая поэзия: сопоставления слов таким образом, чтобы каждое из них чуть-чуть сбивало значение соседнего. Странный, непривычный способ расположения слов сдвигает то, что называется семантическим облаком. Например, стихотворение Парщикова о Хрущеве (к слову сказать, Хрущев ни разу не назван по имени):
Как сфера пытливая, он прогибался от ветра,
Наделяя величием свет дирижаблей подлунных,
Он шел, будто против взбешенной форсунки,
Шел в гору и словно собою натягивал струны,
И - осуществлялись ореховые рисунки...
- Эти строки приближают нас к истине?
- Да. "Ореховые рисунки" - здесь прилагательное сдвигает семантику существительного, и наоборот. Но истина - не в знаках, а в интуиции. Евангелие от Иоанна, где сказано, что слово - это Бог, - самое недостоверное из всех Евангелий, написанное через много лет после жизни Христа человеком, который его не знал. Спорили даже, включать ли его в канонические тексты. Язык был создан, как палка-копалка, подручный инструмент, а потом отождествился с миром, обволок собой мир и заслонил его. А был создан всего лишь для того, чтобы сказать что-то вроде: "Смотри, три пироги переплыли через реку". И многие люди так и проживают свою жизнь в языке, ни разу не соприкоснувшись с реально существующим миром.
Для литературного критика, осуществляющего столь сложную задачу, как критика языка с помощью языка, тоже важно добиться, чтобы между написанными им словами возникал зазор и оттуда дул сквозняк интуиции и реальности. Чтобы сквозь семантические облака появлялись прорехи и виден был мир.
- Кто ваши кумиры?
- Блок. Из прозаиков, наверное, Кортасар. Не Пушкин.
- Потому что он слишком точен?
- Боюсь, что да. Боюсь, что он немало способствовал заволакиванию мира облаками. Как Грибоедов, который весь растащен на поговорки. Вот мать говорит ребенку: "Не суй палец в огонь, он жжется". И человек умирает, так и не ощутив, как жжется огонь. Чудовищно жить чужой мудростью, даже если она освящена опытом целого народа. Это - самый верный путь к несчастной жизни. Потому что человек, живущий чужим опытом или даже мудростью, старается совпасть не со своим внутренним "я", а совпасть с каким-то чужим коллективным "я". Счастье - это самоиндетификация, совпадение с самим собой.
- Вы можете сказать про себя, что вы совпали со своим внутренним "я"?
- У меня такой момент был, но эту пружину очень трудно удержать, потому что это не момент, а все-таки процесс. Сейчас я немножко выбился из сил...
- В какой сфере человек чаще всего совпадает с самим собой: в любви, профессиональной деятельности, созерцании?
- Он совпадает с собой, выполнив свое предназначение. Нет, не так: осознав свое предназначение. Каждый предназначен для чего-то очень конкретного и специфичного.
- И все - для разного?
- Абсолютно для разного. Нет одинаковых предназначений, как нет одинаковых отпечатков пальцев. В этом залог эволюционных изменений и в итоге - развития. Допустим, какая-то особь предназначена для того, чтобы погибнуть, так как она неконкурентоспособна с точки зрения эволюции. Но она все равно нужна, чтобы понять, что вот так - не надо. И даже если человек сознает, что его предназначение в том, чтобы умереть, это все равно счастье, а все остальное - самообман.
- Так трагично?
- А эволюция вообще трагичная вещь (хотя благодаря ей мы существуем). Мы не можем ей сказать:"Да ну тебя на фиг!", потому что мы находимся внутри нее, мы созданы для того, чтобы жить именно в этих условиях, в этой системе.
- Борис, принято считать, что подобные разговоры - удел интеллектуалов-одиночек или достояние эстетских журналов. Вы сделали невозможное: не только нашли массовое применение всей этой сложнейшей проблематике, но и сделали свой раздел самым читаемым в газете, о чем свидетельствовали проводившиеся рейтинги. Как это у вас получилось?
- "Сегодня" не была элитарным изданием, публикуемые в ней материалы удовлетворяли естественный интерес людей к вопросам культуры и искусства. Он и сейчас велик, а предложение мизерное: ежедневные страницы по культуре есть только в "Коммерсанте", "Независимой" и "Русском телеграфе". Кроме того, говоря о сложных вещах, мы шли от того, что действительно интересно людям (по внутриредакционным рейтингам популярности все верхние позиции занимали авторы нашего отдела), а почему-то принято считать, что читателю больше нравится примитив. В результате получается, как в книгоиздании: народ повально читает женские романы не потому, что в них сильно нуждается, а потому, что ничего другого нет. Уничтожение прежней концепции газеты "Сегодня" я сравниваю с гибелью бабочки, которую затоптало стадо питекантропов и даже не заметило своего злодейства. Я думаю, любой человек, даже если он банкир или инвестор, в ответе за то, что он создал.
- Это нормально, что у газет появляются хозяева, инвесторы?
- Это может быть нормальным, если между инвестором и журналистами будут налажены цивилизованные отношения. То есть журналисты не должны публиковать откровенной "джинсы", материалов, впрямую (и не впрямую тоже) поддерживающих инвестора. А инвестор в свою очередь должен уважать людей и принимать их на работу и увольнять с нее только по профессиональному признаку. К сожалению, как в печатных, так и в электронных СМИ в последнее время наметилась опасная тенденция: журналисты, сделавшие себе имена после 90-х годов и достигшие высот профессионализма и популярности, вдруг оказались никому не нужны. Потому что они "звезды" и с ними надо считаться. Ближайший пример - увольнение С. Сорокиной с РТР. Редакторам удобнее работать с другими - исполнительными, не прекословящими им мальчиками и девочками. Они пишут или говорят о кино, не зная, когда был основан кинематограф, но они напишут, о чем им скажут и сколько скажут. У их огромные амбиции и такая же огромная алчность. Журналистская компетентность сегодня становится опасной...
- Спасет ли культуру финансирование?
- Конечно, нет. Культура развивается вне зависимости от финансирования. Лучше будут условия существования людей, их быт, но плохой поэт не станет талантливее, если у него появится больше денег.
...Я очень хотела попасть на последнюю лекцию Кузьминского в педуниверситете, но безнадежно опоздала. Только и успела зайти в переполненную аудиторию и услышать последний "детский" вопрос:
- Трудно работать в столичной газете и не быть продажным журналистом?- спросила гостя молодая преподавательница.
Зал замер, озадаченный прямолинейностью вопроса. На заднем ряду раздался смешок. Кузьминский не смутился. Ответил серьезно и внятно:
- Нет. Не трудно.
Лидия ПАНФИЛОВА.
Фото Бориса КАУЛИНА.