25-05-2000
Лидия ПАНФИЛОВА,
специальный корреспондент
Недавно я разговаривала с немолодым человеком. Когда ему надо было подкрепить свое высказывание чем-то особенно весомым, он извлекал из кармана старые вырезки из многотиражных газет и читал очередную суконную фразу, после чего выразительно смотрел на меня поверх очков. Для него не очень важно было, кем, когда и насколько профессионально написан материал. Главное, что он опубликован.
Нигде нет такого уважения к печатному слову, как в России. Нигде так не теряется человек, которому вдруг предлагается сказать что-то в микрофон. Потому что русский человек чувствует: озвученным, публичным, растиражированным должно быть только умное, глубокое, нравственное слово. Отсюда обратное - непечатное слово - то, что не может, не имеет права быть опубликованным или озвученным.
Возможно, это трепетное отношение к печатному слову возникло от того, что Россия слишком долго оставалась неграмотной страной и умение читать воспринималось, как знак избранничества. А уж искусство писать и вообще заниматься сочинительством приравнивалось едва ли не к дару волховства, особого рода пророчеству.
Эпоха партийной печати закрепила у народа эту веру в непререкаемость печатного слова. Обычная газетная публикация могла вознести человека на самый верх служебной лестницы, и она же могла разрушить карьеру, растоптать даже самого удачливого. Помнится, мой коллега, старый газетный волк, говаривал: "Газета должна написать, как гвоздь вбить". То есть так написать, чтобы всем сразу и навсегда все стало ясно, а из текста можно было делать оргвыводы.
Не то сегодня. И дело не только в том, что печатным стало и непечатное. Ценой мучительных разочарований и крушения иллюзий пришли бывшие советские люди к постижению простой истины: печатное слово не есть истина ни в последней, ни в предпоследней инстанции. Спасибо Доренко за жестокий ликбез, он на деле продемонстрировал: можно говорить в эфир все, что заблагорассудится, и при этом не только не провалиться сквозь землю, но и стать модным журналистом, мнением которого дорожат многие политические деятели.
А тут еще Интернет, окончательно все запутавший и продемонстрировавший, что не надо обращаться к помощи печатного слова для того, чтобы обеспечить себе миллионную аудиторию. Кроме того, Интернет меняет сложившийся рисунок ролей, постепенно размывая приоритет пишущего, то есть манипулирующего печатным словом, над читающим, то есть потребляющим эту продукцию. Интернет предполагает между автором и читателем новые отношения - на равных или даже с перевесом в пользу последнего. Читатель уже не просто пассивно поглощает авторский текст, но сам берет на себя многие функции автора- вычленяет главное для себя, домысливает, импровизирует - поступает так же, как участник интерактивной компьютерной игры. Надо сказать, современные авторы вроде Виктора Ерофеева или Милорада Павича не видят в этом ничего губительного для литературы и сами делегируют поклонникам своего творчества права автора: читать их тексты с любого места, в любой последовательности, вторгаться в них своим умом и воображением, как может вторгаться только автор:
Уходит эпоха авторства с ее культом печатного слова и любовью к интеллектуальному кино, и из ее руин рождается взращенная рыночными отношениями эпоха высоких технологий. Производится лишь то, что потребляется, и - никакой метафизики. Смена вех, смена ориентиров. Какой религии служить, каким вождям и кумирам верить?..
Наверное, верить нужно только себе. Обилие газет, журналов, телеканалов, новых идей и моделей жизни могут только подбросить нам материал для собственных размышлений. А выводы из всего этого должны делать мы сами. n