26-08-99
Эту фразу я услышал в аптеке, куда зашел сменить сломанную дужку очков. Кроме меня, посетителей не было, поэтому никто не мешал трем дамам в белых халатах вести за стеклянной перегородкой оживленный разговор. Скорее всего, речь шла о муже аптечной сотрудницы. Она слегла в больницу, оставив ему на попечение маленькую дочку. А тот в угаре от неожиданной свободы или с горя запил по-черному. Дома не ночевал, ребенка не кормил.
Этот случай достоин осуждения. Но зачем же обобщать? Свое мнение я попытался донести до беседующих дам. И тут началось...
Первой взорвалась самая крупная. Узрев во мне непосредственного носителя всех отрицательных качеств рода мужского, она принялась давить аргументами: "К нам вот уже три года ходит один мужчина, покупает лекарства для больной жены. Мы ему как-то посочувствовали. Так знаете, что он ответил?! Как я измучился, говорит, за эти три года, а она все помереть не может... Что вы скажете?! А на вид человек порядочный! Мы за вас жизни кладем, от постели, если, не дай Бог, что случись, не отходим! А вы!.. Назовите хоть одного мужика, который бы вот так за своей женой ухаживал. Нет их и в помине. Не зря же придумали поговорку "Муж любит жену здоровую, а брат сестру - богатую". Остальные дамы сочувственными кивками и крепкими словами энергично поддерживали свою товарку.
У меня от такого напора не нашлось под рукой подходящего противоположного примера. Но дал дамам слово разыскать такого уникума, чтобы неповадно им было заниматься обобщениями... На поиски и расспросы ушла пара недель. Наконец, получил адрес. И вот поднимаюсь на третий этаж, стучусь в обитую дерматином дверь. Ее открывает немолодой щупловатый мужчина. Объясняю цель прихода. Без большой охоты меня пропускают в прихожую, приглашают пройти в комнату. На кровати лежит очень полная женщина. На ней темная юбка и крупной вязки кофта. В глаза сразу бросаются невероятной толщины ноги, замотанные широким серым бинтом.
- Тромбофлебит проклятый замучил, - Мария Степановна, упираясь локтями, с трудом приподнимается. - Вот только садиться стала. А так полгода лежмя лежала. Если бы не он, не мой Николай Тимофеевич, не мой Коля...
Мария Степановна заплакала. Сквозь слезы с трудом выдавливала слова: "Вы бы знали, как я благодарна своему мужу. Не ожидала даже, что у него такое благородное сердце. Ведь я ничего не могу делать: ни в туалет, ни прибрать за собой... Ни хозяйка, ни жена, ни женщина. А вот он..." Тут не выдержал Николай Тимофеевич. Вскочил и с повлажневшими глазами бросился на кухню.
- Не нравится, когда при других его хвалю, - слезы у Марии Степановны сразу высохли, и она продолжала уже спокойным тоном. - Мы с ним, если честно, сложно жили. Он погуливал от меня. Думает, что я не знаю. Как со мной эта беда случилась, уверена была: уйдет. От здоровой бегал, а от больной тем более убежит. Уже дочь собиралась из Петербурга выписывать, да и здесь дочь с зятем. Хорошие ребята. На него и не надеялась. Но ведь мне присмотр нужен не на час-два, а постоянно. У детей же свои семьи. Голова кругом шла. Тут Николай ко мне подходит: прекрати, говорит, Маня, паниковать, как жили, так и будем жить. Не надо никого звать. Вот так полгода он со мной и бьется. Попивать только стал. Как выпьет, начинает жаловаться на загубленную жизнь. Да я не обижаюсь: понимаю - здоровому мужику тяжело нести такую ношу. Пусть хоть выговорится.
А Николай Тимофеевич с кухни все не появлялся. Я пошел за ним и нашел его сидящим на табурете у окна. Он курил и смотрел на улицу. Глаза его были по-прежнему влажны.
- Зря это она про меня, - досадливо произнес хозяин, перекусывая крепкими зубами мундштук "Беломора". - Она думает, что от большой любви я за ней ухаживаю. Ерунда, какая там любовь. Я ж погуливал от нее, уходить даже собирался. Только она об этом не догадывается. Когда с ней эта штука приключилась, я, конечно, растерялся. На хрена, думаю, мне такая примочка в жизни. И тут глаза ее увидел. Такие безнадежные-безнадежные. Понял, что ничуть мне не верит. Зло меня взяло: неужто никчемный я человечишко? Пусть любви прежней нет, но совесть-то не совсем потеряна! Отца вспомнил. Рассказывал, как на фронте друга раненого на себе тащил. Чувствует, что уже не дышит. Все равно не бросил, мертвого до наших доволок. А я что же, живого товарища, с кем жизнь прожил, брошу! Подловато это будет.
Он загасил папиросу, и мы вдвоем вернулись в комнату. Мария Степановна ровно сидела на кровати и улыбалась понимающей улыбкой. "Что это вы там без меня шептались?" - спросила она, обращаясь ко мне. "Да вот, уговаривал вашего мужа, чтобы не усердствовал с выпивкой". "А, - встрепенулся прежде задумчивый Николай Тимофеевич, - нажаловаться успела! Когда это я усердствовал?" И началась перепалка, без которой мир в семье пресен и неуютен. Мы с Марией Степановной взяли с ее супруга слово, что он с этим делом все же "завяжет" и переключится на чтение библиотечных книг. Николай Тимофеевич помялся и с великой неохотой согласился. В это время в дверь постучали: прибежала дочка проведать маму. Влетела в прихожую, чмокнула отца в щеку и стала копаться в сумке с продуктами и лекарствами. Я враз почувствовал себя лишним: в семье, где царят порядок и порядочность, газетчику делать нечего. Тихо вышел и так же тихо притворил за собой дверь.
К аптекарским дамам я так и не вернулся. Что толку рассказывать им об единственном факте мужской верности! Они в ответ наверняка приберегли с десяток примеров противоположного характера. И вот тогда я бе
Женщины жертвуют, мужчины принимают жертвызусловно проиграю: верных, жертвующих женщин куда больше, чем принимающих их жертвы мужчин. Видать, природа так распорядилась.
Виктор РИСКИН.
г. Кыштым.