29-04-98
1
Молодые годы я провел в небольшом городке, который запомнился пространным собачьим лаем среди ночных раскидистых и низких кварталов. И лягушачьи хоры столь же пространно потопляли городок, накатываясь от речных заводей.
Можно представить, как весело бывало Павлику Черноскутову, когда он шел после свиданий с форштадтской красоткой Люсей. Впрочем, и сам я тоже хаживал, обуреваемый ночными хорами. В шалопайстве и буйных дурачествах я мало уступал городским проказникам, пока наконец не устроился выпускающим в районную газету и не обрел известную взрослую серьезность. А Павлик работал печатником в типографии, так что приятельство с ним сложилось вполне естественным образом.
Пока корректоры подчищали последние огрехи на газетных полосах, а линотипистка исправляла ошибки, мы с Павликом выходили на двор покурить. Не скажу, чтобы мы презирали свою работу, но мало о ней говорили. Куда приятней было услышать франтоватый стук форменных ботинок на твердом тротуаре, а затем увидеть в широком створе ворот прямую фигурку курсанта авиаучилища. По исчезновении курсанта перед взором еще какую-то минуту оставались вибрации этой волнующей фигурки. Картинный молодец, он имел завидную будущность! Его ждали Ереван, Ленинград, Ташкент, Алма-Ата, любой другой город с большим аэропортом. Парня могли заслать и в Заполярье или же иное дикое место, да ведь и заработки там нельзя сравнить с нашими.
Впрочем, не одни только курсанты занимали наше воображение. Вот, например, дантист. В белом халате, в белом колпаке, озолачивает рот какому-нибудь спекулянту и никогда не остается в накладе. Хорош и фотограф. У него мастерская, на окнах трепыхаются занавески, и сам он в иную минутку весело трепыхнется и высунет голову наружу, чтобы поглядеть на собственный автомобиль с краю мостовой. Закончит работ и поедет на речку, к старым дачам...
Особь статья - бильярдная в городском саду, где главная фигура маркер Анатолий Николаич Зорин, бывший когда-то драматическим актером: пыхающая дымная вздохами трубка в зубах, крючковатый нос, красивые жесты и грассирующий влажноватый выговор. Знать, собственная театральная судьба Анатолия Николаича не была вполне успешной, иначе сарказма в нем было бы поменьше. О, с каким ядом он прохаживался насчет Любови Орловой, которая, по его мнению, и в подметки не годилась Мэри Пикфорд! Особенно выразительно было то, как этот сухой, шилозадый старичок вихляньем показывал никчемность прославленной советской артистки. Его вульгарные жесты, речь, взоры, которые он бросал на собеседника, не выглядели пошлыми только потому, что были доведены до изумительного артистизма. Да и просто он был добр и отзывчив и, понимая нашу страсть к бильярду, не отказывал нам в уроках на сей счет. Мы с Павликом играли неплохо, однако нам было далеко до настоящих мастеров, которые съезжались в городок на тайные состязания. Некоторым из них выпадали такие куши, что страшно было и помечтать. О фарте мечтали мы с Павликом, о фарте, кому же хочется прозябать в бедности!
Свободные вечера мы проводили в городском саду и немножко проказничали, пили пиво на веранде летнего ресторанчика, волочились за девушками, ну и драки тоже случались. И, может, я держался-то своего приятеля потому, что у него были знакомые среди блатных - верная подмога в критических ситуациях. Нельзя жить в маленьком городе и не знаться с воришками и хулиганами, если даже сам ты из благополучной семьи. В этом просматривался известный шик, который ложился в тон всему поведению Павлика Черноскутова, включая сюда и его залихватские манеры волокиты. Недаром любила его форштадтская красотка Люся и после танцев, уже запоздно, уходила с Павликом на городское кладбище. Туда я ни за что бы не пошел ни с какою красоткой, ну, так ведь и не мне досталась Люся. И Люся не моя, а в жизни, которую я представлял в будущем, не я геройствовал, а Павлик Черноскутов.
В те города, где большие аэропорты, явится и Павлик. Крупно сыграет на бильярде и вовремя смотается от милиции. Затеет какое-нибудь рисковое дело с подпольной мануфактурной фабрикой, с цыганами пересечет китайскую границу и, отметившись в Кульдже, вернется обратно в Россию. Может быть, обворует банк. Или откроет собственную фотографию, или в Ташкенте будет промышлять золотишком, на досуге вставляя золотые зубы тамошним богатым аборигенам... Эти воображаемые картины вовсе не представлялись мне преступными по причине их наивности и, смею сказать, одухотворенности. Ведь если бы Павлик и приобрел богатство, то все оно было бы брошено к ногам красавицы Люси.
Что же сказать о самой Люсе? Что я помню? Горящие светом плечики, и на плечиках узкие прохладные тесемки, поддерживающие исключительной красоты ситцевый сарафан, который она шила у Кузнечихи, знаменитой тем, что была внебрачной дочерью "французского доктора", жившего когда-то в городке. Это добавляло пикантности и портнихе, и заказчице. Впрочем, и в самой Люсе, в плоти ее, просматривалось нечто тоже чужедальнее. У нее была узкая стройная фигурка, а рыжина ее пышных волос была сравнима только с красным осенним листом и тою подсветкой в воздухе, которую дает листопадная осень. (Жители слободы были коренасты и темноволосы).
И Павлик ее любил, иначе не стал бы представлять важному человеку - Анатолию Николаичу Зорину. И вот как сейчас вижу: маркер с букетиком лиловых цветов стоит с краю веранды, а к нему идет Павлик, потягивая за руку медлительную, с томными глазами Люсю.
- Пиво привезли... свежее! - крикнул официант, выглянув из дверей ресторанчика.
Люся засмеялась, взяла букет и, уткнувшись в него носом, нежно заурчала. Затем спросила, как называются такие чудные цветы.
- Гелиотроп, - ответил старик и скоренько поспешил к ресторанной двери.
Павлик был необычайно рад. Вытягивая шею и озираясь, он шел от веранды - высматривал Люсю поверх голов и не замечал надменным взором, что милая пошагивает рядом.
- Гелиотроп! - он засмеялся тихо и счастливо, как выздоравливающий больной. - Я такого названия и не слышал никогда.
И правда, гелиотропы у нас не росли, откуда только и по какой прихоти ума вспомнился маркеру гелиотроп, может, из какой-нибудь книги или давнего разговора, или какого-нибудь тоже давнего сна, когда он гастролировал в тех местах, где произрастало волшебное растение.
2
Между тем время не стояло на месте, я вскоре уехал из городка и стал жить в Челябинске. Но каждое лето наезживал в родимое обиталище, где оставались моя матушка и мой брат. Иной раз о Павлике я даже не вспоминал. Нет, приятелей не забываешь совсем, но вспоминаются они не сами по себе, а так, в связке с каким-нибудь случаем или от скуки.
Однажды, уже скучая своим пребыванием в городке, я вышел посидеть на лавочке. Наступал июньский спокойный вечер, а мне вспоминались шумные, яркие дни и вечера, памятные с детства. Я думал о том, что в городке не осталось никого, с кем я когда-то учился, играл на улице. Никого! Словно люди только и делают, что уезжают из городка. Кем же городок жив и отчего в нем население не убывает?
Вечерний туман тащился от реки, заглушая редкие звуки из дворов, и в эту минуту я вдруг услышал блекотание козы. Кто-то от угла, сердито и тихо пошикивая, тянул на веровочке строптивую животину. Взлаяла соседская собака. Человек с козою стал перед нашей калиткой, я вгляделся и узнал в нем Павлика Черноскутова.
- А-а, - сказал Павлик, скорее досадуя, нежели радуясь встрече. - Твой брат хотел козу купить.
От радости, от неожиданности случая я ничего не успел ответить, как вышла из калитка матушка и пристально сощурилась на моего приятеля. Коза жалобно бекнула и немножко подалась к старухе, как будто они были знакомы.
- Уж больно худа, - сказала матушка.
- Ну, худовата, что ж! - грубо ответил Павлик.
- И кричит, и вымя у нее расперло, - продолжала матушка. - У нее, знать, козлятки.
- Где это вы козляток видите?
Я был сердит на матушку, она мешала встрече, мешала моей радости, совершая при этом нечто, на мой взгляд, непозволительное, стыдное, уличая Павлика в чем-то нехорошем. Я давно уже не грубил матери, такое случалось, только когда я был мальчиком. И вот теперь мне хотелось ей нагрубить.
Между тем коза не переставала дергаться и блекотать, Павлик озирался по сторонам, а матушка никак не уходила и не давала мне поговорить с Павликом. В конце концов то ли нечаянно, то ли с намерением Павлик упустил козу из рук и сам потрусил за нею и что-то мне прокричал, однако я не расслышал.
- Родители культурные, а сыночек вон какой, - сказала матушка и повернула к калитке.
- Какой? Что ты мелешь? - Но мне совсем не хотелось услышать, какой именно сыночек у бывших типографских мастеров.
Из соседнего двора выбежали мальчики-погодки и, весело крича, устремились было на берег, но тут же повернули обратно и скрылись во дворе. Опять все вокруг замерло, опять тишина, словно теперь мальчуганам и пошалить нельзя, как прежде мы шаливали. Я пошел в дом, стал ходить по комнатам. Из тайного местечка извлек бутылку с водкой и, повертев в руке, сунул под подушку. Полчаса спустя я с этой бутылкой опять вышел со двора. На берегу маячила одинокая фигура. Сердце мое забилось, бутылка булькнула от моих поспешных шагов.
- А-а, - сказал Павлик. - Я, честно говоря, не надеялся... Тепловата, - небрежно отметил он, глотнув из горлышка, и напомнил мне капризного и манерного хозяина бильярдной.
Я спросил Павлика о старике.
- Маркер? Где ж ему быть? Умер. - Спокойными словами он словно оповестил, что смерти нет. Кончена смерть, сказал в свое время Иван Ильич. Ее нет больше.
Мы пили... и очень скоро мне стало скучно с Павликом. Наша с ним молодость потерялась, ее заглушила поздняя темнота, и в этой кромешной темноте только наши бледные лица, сведенные близко, порождали слабый ночной полусвет. Но и в этой мгле и неизбежной скудости, которую оставляет нам жизнь, можно, оказывается, разглядеть живоносный блеск.
Была исключительно красивая ночь, рассказывал Павлик. Лягушки квакали, собаки брехали, что твой оркестр... Он забыл еще помянуть, как постукивали поезда в степном восприимчивом просторе, и сонный городок слышал всегда, как размельченные эти звуки остукивают каждый домишко и бренчат по стеклам. Внимая ночи, Павлик не спал и все глядел в высокое окошко, забранное железной решеткой, а утром был сам не свой. На прогулке днем он посматривал на молоденького надзирателя и думал, что и тот, по всей вероятности, не спал минувшую ночь, милуясь вдвоем, и теперь казался сонным и невнимательным к арестантам.
Двигаясь вдоль решетчатой ограды, Павлик поотстал от кучи, затем неслышно перемахнул забор и в первый момент забежал за большую акацию с краю тротуара, а через минуту, сдерживаясь, чтобы не побежать, шел быстрыми шагами на Кооперативную. Люся повисла у него на шее и задрыгала ногами. "Я подумал: устрою ей праздник!" - рассказывал Павлик. В зеленом селе, на берегу большого озера, жила его тетушка. Туда и направились...
Раскуривая сигарету, Павлик прервал повествование. И молчал еще минуты две. Уж не придумывал ли на ходу какие-нибудь особенные подробности к поездке в деревню? Вот, например, откуда-то взялся автомобиль, груженный углем. Люся и Павлик сели в кузов и, пока тряслись по разбитым улицам, угольная пыль так намазалась на их лица, что милиционер на выезде из города принял беглецов за угольщиков. Потом они ехали, распевая песни, а поглядев друг на друга, принимались хохотать: уж больно смешны были чумазые лица.
Тетушка встретила молодых людей приветливо и тут же сообщила, что у нее истоплена баня, и дала им березовых веников. Павлик не только не скрыл обстоятельств своего неожиданного появления, но прямо сказал тетушке, что его ищут и очень возможно, что преследователи вот-вот наскочат и возьмут в осаду баньку. Охи-вздохи старухи были так забавны, что Люся и Павлик хохотали, как безумные. Когда, напарившись, они вышли из бани, то увидели: старуха сидит возле порога, и в руке у нее палка.
Павлик рассказывал, рассказывал... Нагромождением подробностей он словно возводил нечто таинственное, но на самом деле только рассеивал тайну, ничего из памятного не оставляя в сокровенности. Восток светлел. Умирала ночь, и Павлик как будто умирал с этой ночью и торопился с исповедью... Прокосной дорожкой среди камышей он и Люся продвигались по озеру, чтобы затем пуститься вплавь по теплой и густой озерной воде. Люся дурачилась, вопила: "Ой, тону, тону!" - и он навскид подхватывал ее с затылка и ухитрялся впиться губами в сочные и теплые губы.
Накупавшись, пошагали в обход деревни. Посевы перемежались томными ввечеру колками, и хотелось молчать, как эти приуставшие тихие деревца. И вдруг на опушке, как привиделось, Люся воскликнула: "Лошади!" Но это были не лошади, а лосиха с дитем. И стояла она, большая, отзолоченная закатным солнцем, а жеребеночек жался к ней, о чем-то задумывался - наверно, о том, какую вкусную травку он ел сегодня в тенистой чаще и как напугался, когда забежал в чащу нечаянный ветер. Люся не хотела уходить и любовалась лосями, а Павлик целовал ее в сочные губы, забавляясь ее долгими вздохами после каждого поцелуя. Лосиха перхала, покачивала большой головой. "Наверно, ей Люська не нравилась", - со смехом вспоминал теперь Павлик, но было видно, что так он говорит потому, что сам он Люсю любил отчаянно, любил горячо.
- Сено копнили. Старуха сама-то накосила, а тут помощники приехали... - Павлик не оставлял воспоминаний, но в голосе уже сказывалась усталость.
В прежние годы мне казалось, что Павлик так широк и решителен в замыслах, что ему доступно многое - грандиозный успех, деньги и нечто большее, нежели деньги, а роскошь настоящая, звучная, как название, - гелиотроп. И гордость, которую мы видели у старого маркера. И риск, достойный великого бильярдиста.
Но что такое гелиотроп? Кустарник, растущий на грубых и сорных местах. Или наш кумир - отставной актер? Он был нищ и одинок... Однако они - и цветок, и люди - все же знали роскошь жизни. Вероятно, знал и Павлик. А то, что теперь он был потрепан, утомлен и нищ, разве не есть всего лишь плата, обязательная для всех?
Рустам ВАЛЕЕВ