29-10-97
Однажды молодой композитор попросил Шостаковича прослушать его новое сочинение. Тот согласился, долго сидел молча, неофит решился наконец спросить:
- Ну, как?
- Очень хорошо, голубчик, очень, - ответил Шостакович. - Гораздо лучше, чем водку пить.
***
Прочитавши составленную Виталием Кальпиди антологию "Современная уральская поэзия" (Челябинск: фонд "Галерея" - издательство "Автограф", 1996), я всерьез задумался о том, что иногда лучше пить водку. Очень давно я не держал в руках такой претенциозной, провинциальной и заносчивой книги. Только неискоренимыми провинциальными комплексами можно объяснить завышенный интерес Кальпиди к собственной персоне и его амбицию непременно быть главой поэтической школы. Мало кто сделал больше для доказательства существования этой таинственной уральской школы, ставшей, я думаю, самым устойчивым литературным мифом начала 90-х. Вообще, по-моему, пора заканчивать с этим экспортом в столицу худшего, что есть на Урале: Ельцин, Курицын...
Кальпиди хотел возглавить школу, школы не было - пришлось придумывать. Это на самом деле достойный способ выживания в глухие, нелитературные времена: нет рецензентов и комментаторов - взял и издал собственную книгу с собственным комментарием ("Мерцание"). Нет среды - придумал среду (одна представленная в книге группа так и называется). Нет последователей и прочей свиты, играющей короля, - собрал всех графоманов ареала и создал некую иллюзию свиты. Получилась уральская школа. Перефразируя Ленина, можно сказать, что Кальпиди - не только коллективный агитатор и пропагандист, но и выдающийся коллективный организатор. "Наверное, имело бы смысл поговорить об уральской поэзии конкретней, но, учитывая тот факт, что после выхода книги на ее материале состоится конференция, в которой примут участие литературоведы и философы семи университетов России, а также свободные критики, мы не станем преждевременно растекаться мыслию... и т.д." Этот кокетливый пассаж из предисловия способен вызвать дикую зависть у всех поэтов, которых жестокая судьба обделила пропиской в уральском ареале. Где тот Кальпиди, которого мы охотно признаем главой поэтической школы за то, что он издаст нам антологию в суперобложке и проведет нам конференцию с семью университетами и свободными критиками?
Пожалуй, квинтэссенцией претенциозной безграмотности, которой дышит большинство текстов этого увесистого (около 40 авторов, около 400 страниц) сборника, выглядит название стихотворения Дмитрия Бавильского "Present continues". Continuous, Дима! Вообще литературным критикам опасно публиковать свои стихи, а тем более прозу: вот Курицын напечатал "Сухие грозы", и всем стало понятно, почему он так любит ругать хороших писателей. Потому что он сам прозу писать не умеет. Лет пять назад я прочел подборку стихов Бавильского и деликатно заметил, что толку не будет: своего голоса нет, цитаты изобильные и заезженные, ни фабулы, ни реалий, расплывчато, скучно... С тех пор Бавильский (своевременно переквалифицировавшийся в такого же расплывчатого, скучного и амбициозного критика) не упускает случая сказать про меня гадость. Опасно наживать врагов, особенно в провинции! Я не уверен, имеет ли право вообще судить чужие тексты автор, пишущий так:
Мораль: ничто не вечно под луной...
В творимом вечно - ничего не вечно.
И будь ты Скорпион иль Козерог,
тебе в награду остается память
страничкою из книжки записной,
и пеплом, что остался от странички.
Ты можешь помнить адрес, телефон,
но ускользают имя и улыбка.
Так можно километрами писать,
но Боже мой! Что если это проза,
да и дурная? Главная примета
хороших текстов - это если можно
хотя бы приблизительно понять,
какой необходимостью насущной
был продиктован акт созданья их;
про что они - хотя бы в общем виде;
когда живет их автор, чем живет,
как выглядит.
Попробуйте теперь найти рубеж, где кончился Бавильский и зарезвился автор этих строк.
Там же, где большинство авторов пытаются насытить стих реалиями современности, бытом, плотью (ибо от метафизических абстракций голова кругом идет, как от трехдневной голодухи), они опять впадают в банальщину, выдающую чрезвычайно поверхностное, статичное знание о жизни. Все тот же утомительный набор, восходящий к рок-поэзии дурных 80-х: пиво, сигарета (иногда с анашой), свадьбы и разводы, отъезд в Израиль, дзен-буддизм, игры в хоббитов, клички, претензии на домашнюю семантику... Русский постмодернизм выдумали те, кто не умеет писать оригинально. Домашнюю семантику выдумали те, кто не тянет ни на какую другую: остается сообщать факты из жизни друг друга и играть в среду, в элиту. Только этими соображениями можно объяснить тот факт, что в антологии, составленной Кальпиди, его имя упоминается в чужих стихах еще как минимум трижды. Видный поэт, нечего сказать. И молодые (70-х годов рождения), и менее молодые (50-60-х) авторы антологии, в которой нет почти никого старше сорока, во многом едины. Первое - низкое качество текстов, объединенных все теми же пороками: многословие, отсутствие внутреннего стержня в стихотворении, произвольное нанизывание строф и цитат, длинноты... Второе - неизменное цитирование, перевирание, пересмеивание Мандельштама.
Я долго думал, почему постмодернисты так любят цитировать именно этого поэта: Пастернаку, Цветаевой, Ахматовой повезло куда больше. А дело в том, что Мандельштам писал очень экономно, скупо: не от зашифрованности, Боже упаси, а именно от страшной концентрации мыслей и средств, от того ускорения, которое только и дается метафорой. Даже самые темные стихи Мандельштама очень рациональны, только выглядят они зачастую таинственно: много эллипсисов. Выпадают звенья логической цепочки. Первое и последнее звено - вот все, что у нас в руках. Каждую строку зрелого Мандельштама можно размазать на целое стихотворение, продемонстрировав заодно знание этой строки. Самоирония у большинства авторов антологии отсутствует в принципе; даже в их полудетском ерничанье много вселенского трагизма, сознания своей непонятости, одиночества и пр. Искренняя и симпатичная усмешка над собой (и заодно над штампами отечественной словесности) присутствует у одного Аркадия Застырца, чьи стихи тоже непропорционально длинны, но в них прочитывается хоть какая-то подлинность боли - именно потому, что боль эта не педалируется и не вырастает во вселенскую катастрофу (например, Бавильского очень огорчает тот факт, что "когда сидишь, качаешься на стуле и упадешь, то мир не упадет"). Впрочем, и многословие, и длинноты - все это объяснимо и простительно в условиях дефицита печатного слова, когда издать сольную книгу и просто напечататься в журнале - для провинциала проблема, а большинство текстов рассчитаны на устное восприятие в пределах тусовки.
"Тусовка", кстати, тоже одно из ключевых слов в сборнике. С голоса длинноты почти не слышны, напротив - чем длиннее текст, тем больше пространство для самоподзавода. У Вадима Месяца, которому посчастливилось схлопотать сочувственный отзыв от Бродского, в сборнике помещена целая поэма, в которой действительно есть нечто свое, по крайней мере, своя строфа, хотя и дыхание стиха, и его инструментовка, и реалии (тиран, Рождество, звезда, войска, зима, тюрьма, Цезарь, латинское название и пр.) - все восходит к Бродскому. Остальные тексты в сборнике тоже в большинстве своем тянут на маленькие поэмы, лишенные фабулы, статичные, словно замерзшие на уральской стуже, и героев в них нет, кроме авторов, и авторов нет, ибо все - от лексики до переживаний - заемно. Как ни странно, жизнь этих людей (в конце бегло рассказанная в "Сведениях об авторах") мне интереснее, чем их поэзия. Потому что в жизни они, должно быть, разные. В жизни труднее подражать Бродскому (Цою, увы, легче). Здесь, пожалуй, единственная разница между относительно и безотносительно молодыми участниками антологии. На старших повлиял главным образом Бродский, на младших - Цой, Башлачев, Шевчук, Толкиен и компьютерные игры. У старших доминирует тема любви - у младших тема смерти, поскольку жизни они еще не знают совершенно, а о смерти имеют некоторое представление благодаря похмельному синдрому, ломке и невыносимой провинциальной скуке в промежутках.
Вообще поколения соотносятся примерно так же, как лучший фантаст 90-х (Пелевин) с лучшими фантастами 70-х (Стругацкими). Но Пелевин - писатель очень живой, с истинно трагической и неискоренимой ненавистью к замкнутому кругу жизни. В текстах молодых поэтов Урала живое только одно: стремление выглядеть школой. Это же единственная примета уральской школы, позволяющая говорить о ней как о таковой. Я не утверждаю, что в этой книге нет хороших стихов. Есть, хотя поиск их утомителен. Нет поэта, чья подборка производила бы сколь-нибудь целостное впечатление, позволяя отличать его от других: есть хорошая строфа, но вытянуть весь текст на ее уровне не может почти никто. Есть хорошие, но единичные стихи в отдельных подборках. Есть случайные удачи, возникающие главным образом тогда, когда поэт слезает с котурнов, забывает, что он провинциал и гордый представитель уральской школы, которая еще утрет нос Москве и Петербургу. Тогда же поэт забывает о том, что он живет в конце эпохи, в эпоху конца и т.д. О постмодернизме он тоже забывает. И у него получаются стихи - как, например, у Владимира Лавреньева, пишущего о неудачливом самоубийце:
Ему, признаться, все равно:
надежно смешанный с дерьмом,
он в переносном пал давно,
а как он грохнется в прямом!
Но даже тут не вышла масть,
и тут не выгорел кульбит:
ну надо ж было так упасть,
а рядом некому добить.
Впрочем, это две строфы, которых вполне довольно, а в стихотворении их шесть, где на разные лады повторяется одно и то же: "Он не напишет ничего", "он не докажет ни черта", "ему плевать, что будет с ним"... - все тот же устный самоподзавод, невыносимый на письме. Остальные тексты в подборке сыры, тяжеловесны и трагически-претенциозны - живым чувством в них не пахнет. Даже в поэтических реквиемах, которых тут на диво много: стихов "На смерть поэта", стихов "памяти...", стихов вслед самоубийцам не меньше двух десятков...
Есть искренние стихи у Кати Бушуевой. Но, во-первых, поэту не след именовать себя уменьшительно, ежели ему больше двенадцати. Во-вторых, та же уменьшительность, местами сюсюканье, местами трюизмы присутствуют и в ее подборке... но где уж там предъявлять литературные претензии, когда на фоне тысячи безжизненных строк мелькает живая! Особый разговор - о Дмитрии Кондрашове, за чьими текстами и судьбой я любовно слежу лет восемь. Это сильный поэт и славный человек, но, Господи, что можно сделать даже из сильного поэта, если стихи отбирает постмодернист! В его подборке есть несколько отличных текстов (в том числе старый "Знаток санскрита" и новая "Жизнь во время смерти"), есть строфы вроде:
Я думаю (надеюсь, что не прав),
что человек лишен последних прав,
что люди, в большинстве своем, - рабы
среды, секунды, собственной судьбы,
хоть уверяют, что живут свободно.
Ступай себе, мгновенье, ты бесплодно.
Лучшей рецензии на антологию уральской поэзии нельзя было бы желать, если бы и в этом стихотворении была одна цитируемая строфа, а не впятеро больше.
Дело не в том, что в конце века (эпохи, тысячелетия) нельзя писать стихи, а в том, что в означенный период делать это гораздо труднее. В гнилые и разболтанные (вот уж подлинно постмодернистские) времена от человека вообще требуется больше усилий, чтобы быть человеком, и здесь я не боюсь переклички с Ницше; беда в том, что большинство предпочитает этого усилия не делать, ссылаясь на пресловутый постмодернизм, времена упадка, римский и прочий опыт... Быть личностью вообще трудно - и рискованно: личность не может позволить себе отделываться общими местами. А все необщее, все индивидуальное - гораздо более уязвимо. В этом смысле мне понятен молодой поэт, передавший мне эту антологию со словами: "Это не весь литературный Урал. Это постмодернисты. Нам от них житья нет..."
Поначалу я задумался: как это - от постмодернистов нет житья? Не клопы же они в конце концов, не эпидемия гриппа - живи, не обращая внимания на самовлюбленных и вялых людей! Нет, нельзя. Постмодернисты задают литературную моду, выступают (в полном несоответствии со своей литературной программой) абсолютными диктаторами: ибо их ироническое всеведение, их априорная издевка над всем другим и инаким куда страшнее, чем любая директивная критика ждановского толка (хотя бы потому, что Жданов говорил от имени партии, а постмодернист - от имени абсолютной истины, существование которой сам же и отрицает). Постмодерн потому так живуч, что почти неуязвим: неуязвима чужая цитата, реминисценция, недоговоренность (ибо за нею стоит нечто смутное, неконкретное и для критики недосягаемое). Неуязвима смерть, ибо с ней ничего сделать невозможно - все худшее уже произошло. Уязвима жизнь, любовь, личность, настоящая литература... Уральская ситуация (только ли уральская?) - это как раз тот случай, когда мертвый хватает живого. Когда все сколько-нибудь жизнеспособное стопроцентно проигрывает мертвому и вторичному: именно потому, что живое смертно, а мертвому нечего бояться.
А теперь несколько слов о том, почему эта книга вызвала у меня такое раздражение: ничего страшного - действительно, ведь лучше писать стихи, чем водку пить...
Нет. В случае с поэзией - лучше пить водку. Поэзия тем и страшна, что за нее надо платить жизнью в любом случае - хороша она или плоха, вторична или оригинальна. Она берет человека целиком, вне зависимости от того, хороший он или плохой слуга. Двое авторов этой антологии, увы, уже погибли совсем молодыми.
Не так давно молодой критик Николай Малинин опубликовал статью в защиту графомании: пусть, мол, все пишут... Нет, не пусть. Мы живем в век секуляризации, в этом нет ничего дурного, но поэзия, как и доказательство теоремы Ферма, - все-таки занятие для избранных. Ибо обидно гибнуть зазря. Множество первоклассных дворников, замечательных поваров и гениальных водителей погибли, пытаясь доказать теорему Ферма на своем дилетантском уровне. Масса народу сгублена графоманией - и что осталось от этих истово преданных литературе ничтожеств? Кальпиди сам не понимает, какую крысоловскую роль взял он на себя, лепя литературную школу из начитанных, кокетливых мальчиков и девочек, которые теперь мнят себя поэтами и жестоко бьются об жизнь.
Право гибнуть за литературу должно остаться за теми, кому есть за что гибнуть.
Пейте водку, ребята.
Дмитрий БЫКОВ.
("Ex libris НГ").