30-11-01
Так получилось, что одна из последних прижизненных публикаций Виктора Петровича Астафьева появилась на страницах "Челябинского рабочего" - в номере за 10 августа этого года мы опубликовали астафьевские заметки "Среди деревьев мне уютней", которые предваряли большую подборку стихов челябинского поэта Николая Годины. Николая Ивановича и Виктора Петровича связывали десятилетия дружбы, Година не раз бывал у Астафьева в гостях в Овсянке и Красноярске. Месяц назад говорил с Виктором Петровичем по телефону, тот надеялся справиться с болезнью, строил планы на будущее. Но когда Година снова позвонил три дня тому назад, жена Астафьева Мария Семеновна сказала, что надежд все меньше.
Сегодняшние воспоминания Николая Годины о приезде Виктора Астафьева на Южный Урал весной 1992 года (это первая публикация этих заметок) и его стихи, посвященные Виктору Петровичу, - наша дань памяти великого русского писателя.
"Судьба определила быть мне в Челябинске..."
С лета 1990 года, с большим опозданием узнав о семейной трагедии, я стал робко, но настойчиво приглашать Астафьева в гости на Южный Урал. "Очень хочется показать вам, - заманивал я в феврале 1991 года, - и Ильменский заповедник в Миассе, и Тургояк (маленькая копия Байкала), и Златоуст. Вы, наверное, наслышаны и про Аркаим, древнее городище, открытое недавно. Его ученые связывают с Заратустрой". "Спасибо, брат, за письмо, за доброе приглашение посетить челябинскую землю. Давно хочется, да грехи не пускают", - вежливо отписывал Виктор Петрович. Но уже в начале апреля 1992 года радует известием: "Кажется, судьба определила быть мне в Челябинске... Мне бы повидаться с вами охота и, если возможно такое, я бы на денек и остановился, ибо никогда в Челябинске не бывал, а когда впредь путь через него ляжет, одному Богу известно". И, как бы не 22 апреля, в самый ленинский день мы с Начаровым, тогда еще чуть ли не самым главным принципалом в области и моим давним приятелем, встречали знаменитого российского писателя в аэропорту. А утром уже топали с гостем по просторным коридорам казенного дома на углу улицы Кирова, куда любезно пригласил Анатолий Александрович на чашку чая. Двери кабинетов были заранее приоткрыты ровно на два пальца, и сквозь щели большие и маленькие чинодралы разглядывали невысокого мужичка в какой-то рыбацкой штормовке и высоких резиновых сапогах, грубо попирающих топкие и пружинистые, как торфяной мох на болотах, ковровые дорожки. "Марья всю одежу упаковала в чемодан и не велела открывать его до Перми, - оправдывался Виктор Петрович. - А то, мол, не уложить обратно". Так и разгуливал, никем не узнанный, один из самых честных русских писателей. "Урал люблю давно, - отвечал Астафьев на вопросы дотошного Саши Чуносова. - Тут он в конкурентах с моей родной Сибирью. Успел побывать, спасибо Коле Године, в Миассе, в Златоусте. Очень понравился весенний Тургояк. Походил по льду - здесь сапожки и пригодились, испил тургоякской водицы. Совсем, как байкальская. Полюбился и Челябинск. Вот ведь интересно, город вроде бы для меня чужой, а люди - родные..." Правда, уже на обратном пути, вернувшись из чусовских мест, греясь на солнышке против оперного театра, Виктор Петрович со вздохом проговорился: "В этом городе жить нельзя, в этом городе можно только доживать".
Осилив дорогу в Миасс и Златоуст благодаря любезному Начарову, мы в один из вечеров оказались в гостях у писателя Володи Курносенко, которого в свое время напутствовал Астафьев.
Непраздно "посетив знакомые места", Астафьев вернулся в Челябинск. Теперь уже при всем параде, с упрятанными в чемодан, ставшими благодаря газетчикам знаменитыми не менее их хозяина, резиновыми сапогами и прочей хламидой. Жил, если можно назвать мгновение жизнью, Виктор Петрович у меня, временно обосновавшись в кабинете. Приходил к нам артист Женя Вохминцев, фотографировал. Ходили и мы то в Выставочный зал, то добирались до окраины, до Митрофановского кладбища. Астафьев в эти годы работал над романом о войне "Прокляты и убиты", где позднее на одной из страниц книги я вычитал: "Златоуст, Миасс - города уральских мастеров и потомственных умельцев, так тряхнули, что в прославленном трудом своим и красотою Златоусте не осталось ни одного храма, вместо царя прямо у богатейшего музея рылом в дверь поставили Ленина, махонького, из чугуна отлитого, черного. Обдристанный воронами, этот гномик - копия Мусенка - торчал из кустов бузины, что африканский забытый идол". Конечно же, строки эти - результат кратковременного посещения писателем наших мест.
Улетал Виктор Петрович накануне своего дня рождения. Погода баловала нас. Мы коротали время в депутатском зале аэропорта вместе с говорливой японской делегацией. Высокий на редкость японец, видимо от нечего делать, ходил вокруг здания со счетчиком Гейгера. Перед самым улетом, а летела делегация тоже через Красноярск транзитом, длинноногий японец прибежал с ужасом в глазах и стал возбужденно лопотать по-своему, показывая на прибор. Оказалось, что уровень радиации за углом, куда бомжи с похмелья и с трезва ходили по маленькому, был почти смертельным.
Николай ГОДИНА
Виктор Астафьев родился в 1924 году в селе Овсянка под Красноярском и пережил все, что выпало на долю писателей и просто российских мужиков его поколения: сталинское уничтожение крестьянства, войну, довоенный и послевоенный голод, вечную борьбу с нищетой, неправдой, цензурой, самим собой, смерть дочерей, болезни, все катаклизмы и перемены России ХХ века. Автор повестей и романов "Последний поклон", "Кража", "Пастух и пастушка", "Царь-рыба", "Заячий посох", "Прокляты и убиты", "Веселый солдат", был одним из немногих писателей, кого при жизни и по праву называли великими.
Страсти по В.П.
Поеду в Овсянку к Астафьеву
Без повода и не чинясь...
Господь милосердный,
оставь ему
Подольше побыть среди нас.
Он весь, как терновик
у пряслица,
Остистый снаружи, смотри.
Но в нем очень доброе
прячется
И детское, может, внутри.
Трудящийся, плохо трудящийся,
Бурея, исходит хулой.
А он же, судимый, судящего
Ужель одарит похвалой?
Поселок. Дыхание вечности.
Ворона кричит на столбе...
Вот он, посредине Отечества,
Отдельно стоящий в толпе.