31-03-99
В книге четыре раздела, каждый из которых вмещает некоторое количество текстов "малой" прозы и представлен как часть книги либо сборника. Такое построение является выражением одного из основных принципов философии писателя (и, как позже замечает читатель, философии дзэн). Принцип этот - отказ от рационального познания мира со всеми вытекающими отсюда последствиями - отрывочностью, фрагментарностью, текучестью повествования, отсутствием традиционного сюжета, интриги; того, что сам автор называет "мышцами" текста.
Предвосхищая критику по этому поводу, он прямо декларирует такой подход в неком диалоге с читателем: "Я хочу остаться черновиком! Я слишком хорошо знаю, что я не владею сюжетом жизни, но что, напротив, жизнь владеет незанимательной, отрывистой, всеохватной и ускользающей, как мгновенье, аморфной и ненужной композицией моего существования". Принцип этот сродни десистематизации мысли, проявляющейся у Ницше, Кафки, Кундеры, но до конца последователен в своем отрицании рационального начала и вполне естественно приходит к восточной философии. И в этом плане "100 дзэнских западных историй" (а также несколько эссе из других разделов) кажутся текстами наиболее удачными. Поразительная интенсивность душевных переживаний и чуткость к "высшей реальности" находят подходящую жанровую форму в поэтических медитациях, притчах и "дзэнских уральских историях", используя вместо восточных декораций "чистый простор деревянного дома" и реалии уральской природы.
Вероятно, реальная основа для сближения философии дзэн и уральского менталитета действительно имеется. С другой стороны, автор представляет Урал как место напряженнейшего интеллектуального бытия, предмет которого - весь "джентльменский набор" университетской программы: Рембо, Рильке, Мандельштам, Пруст, постмодернисты. Решая сложный вопрос о соотношении этих двух потоков, автор выбирает оригинальный подход - комментирует западную культуру дзэном. И отвергает выработанную этой культурой жанровую традицию романа в новеллах. Поэтому те произведения, которые по своим размерам перестают вписываться в "уральско-дзэнскую" притчевую форму, организованы не самым удачным образом - при недостатке "мышц" и избытке медитаций текст уже не парит, а тяжело повисает в воздухе.
В новизне подхода кроется также секрет серьезности книги. Дзэном писатель спасает свое детище от вмешательства разлагающей иронии, неизменно возникающей в качестве реакции на банально-вечные философские вопросы. Все же при длительном чтении из медитативных авторских отзвуков в мозгу читателя начинает слагаться своя собственная "101-я дзэнская уральская история".
Например, о том, как Некто, в жаркий летний день удравший из пропитавшегося смогом областного центра, впервые очутился на пространстве, являющем собой множество садовых участков, почему-то опустевших, но еще совершенно незапыленных, как в первые дни творения. Он вдруг ощутил немыслимую отрешенность всего окружающего, всеместность и вневременность сущего. Углубляясь в эти плодородные дебри, он чувствовал, что бродит в то же самое время у подножия Тибетских гор и едва успевает поймать свою самость, затерявшуюся в зарослях пастернака, мандельштама, рильков и зонтиков бодхидхармы. Добравшись, наконец, до колодца, он обнаружил вместо него глубокую и длительную мифологическую штольню, без капли воды, к сожалению. Но он уже догадывался, что не водой спасется в этом раскаленном Несуществовании - и действительно, на его призывное "Э-ге-гей" гулкое потустороннее эхо, задрожав, стало накатывать ему в лицо крупной рябью вечных вопросов, а сидевший на зеленом листке розовый червяк, улыбнувшись грустной улыбкой Николая Болдырева, вопросил: "Можно ли съесть еще никем не сорванное яблоко?" И Некто все пил, утоляя свою пожизненную жажду Истины, а розовый червяк все улыбался, незаметно превращая Уральский хребет в "Урал LTD", а заросли - в стены издательства, пульсирующие переполняющими их неразъясненными смыслами.
Елена ХОДОВА.